Жильбер Сесброн - Елисейские поля
Восемь двадцать три: господин Пупарден выходит из автобуса, смотрит сначала налево, потом направо, переходит на ту сторону улицы и оказывается у своего «министерства». Он приветствует рассыльного, храброго малого, потерявшего на войне руку, а заодно и всю свою приветливость: «Добрый день, мсье Эмиль». (Оказывается, господин Пупарден присюсюкивает.) Эмиль отвечает невнятным бурчанием и смотрит на часы. И так каждое утро уже более десяти лет — господину Пупардену это действует на нервы. «Какими злыми бывают люди», — сокрушается он.
В конторе их пятеро: начальник, он сам, его коллега Вотрье, Эмиль и мадемуазель Тереза, секретарша весьма почтенного возраста — похоже, она появилась на свет задолго до изобретения пишущей машинки. Впрочем, машинки в конторе нет: вся работа заключается в хранении архивов, в переписывании карточек и в приеме посетителей, которым может понадобиться та или иная справка. Но посетители появлялись так редко, что в конце концов их стали выпроваживать как непрошеных гостей, — так поступают старики торговцы: им лучше растерять покупателей, но сохранить свои запасы. Работа с карточками — выполняй ее все с должным усердием — занимала бы не больше месяца в году, поэтому они стараются работать как можно медленней. Утро проходит за чтением газет — сразу было условлено, кому какую покупать, так что каждый имеет возможность прочитывать пять разных. После обеда все подремывают, переписывают по нескольку карточек, посматривают на часы, то и дело ходят мыть руки. Но время тянется так невыносимо медленно, что господин Пупарден завидует умению мадемуазель Терезы вязать и способности рассыльного часами сидеть в оцепенении, с отсутствующим взглядом. Его коллега Вотрье и начальник конторы увлекаются филателией. Ежедневно во второй половине дня начальник степенно заходит к ним в комнату: «Мсье Вотрье, соблаговолите заглянуть ко мне…» Тот не считает нужным хотя бы для вида прихватить несколько папок: он берет с собой только толстый альбом, лупу и пинцет, уходит к начальнику и торчит там часами. Господину Пупардену это было бы в высшей степени безразлично, не знай он, что через два года, уходя на пенсию, начальник должен будет назначить себе преемника, и тут Вотрье обскачет его, Пупардена, несмотря на его квалификацию и стаж, потому что он, Пупарден, к маркам равнодушен и собирал только открытки, да и то лет до двенадцати. Ну а Вотрье зарабатывает себе это место изо дня в день, да еще придерживает до наступления решающего момента марку Оранжевого свободного государства 1887 года, «белый овал» штата Техас и пятисантимового Наполеона Третьего с двойным оттиском Бородки. Впрочем, господин Пупарден свыкся с мыслью, что места начальника ему не видать, и испытывает по этому поводу лишь досаду вроде той, что охватывает его, когда идет дождь или когда полный автобус проходит мимо остановки. Сам-то он давно уже смирился с этой мыслью, но с опаской думает о том, как отнесутся к этому другие: родственники, друзья, а в особенности госпожа Пупарден, которая сочтет это за унижение — разумеется, не для себя лично, а для него, господина Пупардена. Поэтому он не может совсем махнуть на это рукой — хотя бы ради супруги, чтобы не разочаровать ее. Сколько хлопот из-за людей, желающих вам добра! Он будто уже слышит этих непрошеных доброхотов: «Пупарден, старина, и вы это стерпите? Это же такая несправедливость!» Что тут возразишь? Впрочем, всему свое время. До этого еще целых два года… И господин Пупарден погружается в «Трех мушкетеров». Дюма-отец ежедневно обходится Министерству изящных искусств в двухчасовой заработок господина Пупардена.
Ближе к вечеру секретарша откладывает вязание и заваривает себе на плитке чай. Хотя господин Пупарден не любитель чая, но и он был бы не прочь забавы ради налить себе стаканчик, а потом отхлебывать маленькими глотками, слегка обжигаясь, и приговаривать: «Да-а, как все-таки приятно попить горячего чайку…» Однако табель о рангах он уважает. Есть вольности, простительные секретарше, раз и навсегда решил он про себя, но для заместителя начальника конторы это недопустимо. Так что ему остается лишь следить за каждым движением мадемуазель Терезы взглядом ребенка, завидующего чужой игрушке.
Без четверти шесть всех в конторе как бы охватывает паника. В считанные минуты сложены бумаги, закрыты чернильницы, вымыты руки, надеты шляпы. Но все остаются на местах: первым должен уйти начальник.
Господин Пупарден, которому с ним по пути, пережидает на остановке, пока он не уедет, сам же садится в следующий автобус: ему не хочется ни садиться с ним рядом — еще решит, что он втирается в доверие, — ни держаться поодаль с видом почтительного подчиненного. Как трудна жизнь, когда приходится думать обо всех этих мелочах!
Выйдя из автобуса, господин Пупарден спешит на улицу Валери: он знает, что жена с дочерью ждут его, как обычно, на углу проспекта Массне. Но нет: сегодня госпожа Пупарден одна.
— А где Элиза?
— Она еще не вернулась из гостей. Что же ты хочешь, друг мой, — возражает госпожа Пупарден на недовольное ворчание мужа, — ведь ей уже не тридцать лет!
Супруги направляются домой. Чтобы идти в ногу, он старательно частит, она же размашисто удлиняет шаг. Однако они привыкли приноровляться так друг к дружке со дня помолвки.
— А знаешь, и неплохо, что мы одни, — продолжает госпожа Пупарден. — Звонил мой племянник Адриен, вечером позвонит снова: он хочет поговорить с тобой.
— Со мной? — Господин Пупарден вспоминает, что ему известно об Адриене: кинопродюсер, молодой, деятельный, занимает большой пост, его жена Марианна — двоюродная сестра Элизы. Почему бы и не поговорить — как-никак родственник, но все же не следует чересчур сближаться с теми, кто намного богаче тебя… — Что ему, интересно, от меня нужно?
— Наверно, хочет с тобой посоветоваться, — говорит госпожа Пупарден, сама в это не веря.
— Видимо, так, — соглашается господин Пупарден, который верит в это предположение не больше, чем супруга, но все равно благодарен ей.
Вечер проходит в ожидании звонка, но телефон упорно молчит. В конце концов он все же звонит — в тот самый момент, когда хозяин дома, уже давно порывавшийся, скрывается в уборной.
— Ну конечно!.. Элиза, пусть твой кузен минуточку подождет! Альбер, а ты поторопись!
Подбегает запыхавшийся господин Пупарден, но, прежде чем взять трубку, он считает своим долгом застегнуть все пуговицы.
— Да что ты, Альбер, по телефону ведь не видно.
— Я не привык так разговаривать, — объясняет господин Пупарден, пока Элиза из последних сил поддерживает разговор о фильмах, которые стоит посмотреть, — ни одного из них она не видела. «А вот и папа». — Добрый вечер, Адриен. Прошу меня извинить — я работал… Да… Разумеется… Как завтра?! О нет, это невозможно! Послезавтра, если хотите, — пожалуйста… Договорились. Всего наилучшего, Адриен!.. Спасибо, и вашим также!
— Ну что? — в один голос спрашивают Элиза и ее мать.
— Он хочет повидаться со мной. Тогда все и объяснит. Обе удовлетворенно кивают, как будто получили исчерпывающий ответ.
— Он намеревался встретиться со мной завтра, — возмущается господин Пупарден. — Вы только представьте себе: завтра! Как будто у меня нет других дел! Я сказал ему: послезавтра. Похоже, он торопится — наверняка, как ты и говорила, ему нужна от меня какая-то услуга.
— Я говорила — совет, друг мой, — робко поправляет госпожа Пупарден.
Господин Пупарден некоторое время размышляет и наконец заключает:
— И все-таки кино — это несерьезно.
И они отправляются спать.
В тот самый день, пока господин Пупарден был на службе, Адриен растолковывал жене тонкости производства и проката фильмов.
— Дорогой, — мягко заметила та, — ты объясняешь мне, наверно, раз в третий, но это выше моего понимания.
— Да потому что тут нет никакой логики, — смеясь, сказал ей муж. — Как раз это больше всего и забавляет меня в моей профессии: ее полная нелогичность.
— И это говоришь ты, выпускник Политехнической школы!
— Вот именно: для меня это что-то новое. Я вот о чем тебе толкую: мы вынуждены приступать к рекламе наших картин еще тогда, когда они только снимаются…
— Китайская грамота какая-то!
— … и чтобы не дать нагреть руки какому-нибудь рекламному агентству, мы сами основываем новую фирму — чистейшей воды фикцию, — состоящую из кабинета, телефона, секретарши, которая должна отвечать на звонки, и управляющего, которому делать совершенно нечего!
— Не считая, конечно, рекламы для ваших фильмов?
— Вижу, ты разобралась в этом лучше, чем утверждаешь, — с улыбкой отозвался Адриен. (От глаз его разбегались морщинки — признак веселого нрава.) — Так вот, и этого он не должен делать! Потому что рекламой нам все равно приходится заниматься на следующем этапе создания картины. В результате наши художники и оформители убивают одним выстрелом двух зайцев, а управляющему остается только подписывать чеки, счета и контракты, которые были бы, даже если бы его самого не было!
