Жозе Сарамаго - Странствие слона
Через три дня, ближе к вечеру, главный конюший со свитой, уже утерявшей прежний лучезарный лоск, чему виной — дорожная пыль и столь же неотъемлемый от странствия, сколь и неприятный запах пота конского и человеческого, спешился у ворот дворца, отряхнулся, взошел по ступеням и оказался в приемной, путь в которую был ему торопливо указан обер-камер-гоф-лакеем, и лучше будет нам сразу и здесь же признаться, что хоть в существовании такого придворного звания в те времена мы и не уверены, но оно представляется вполне подходящим по исходящей от носителя его, подобно некоему природному запаху, смеси ложной значительности и деланой униженности. Король, горя желанием поскорее узнать ответ эрцгерцога, немедленно принял новоприбывшего. Королева катарина тоже присутствовала в роскошно убранной малой зале, и это неудивительно, если вспомнить всего лишь, что по воле ее августейшего супруга она регулярно принимала участие в заседаниях государственного совета, причем вовсе не в качестве безгласного наблюдателя. Была и еще одна побудительная причина в ее присутствии здесь — она, хоть и сама понимала малую основательность ее, питала слабую надежду, что письмо эрцгерцога написано будет по-немецки, а в этом случае самая высокопоставленная из всех переводчиц — вот она, здесь, под рукой, можно сказать, и готова к употреблению. Покуда мы толкуем обо всем этом, король уже принял из рук конюшего свиток грамоты, самолично развернул его, предварительно развязав шнуры, скрепленные сургучными печатями с оттиском эрцгерцогского герба, оные же печати — сломав, и с первого взгляда убедился, что письмо писано по-латыни. Ну, дон жоан португальский, третий по счету из одноименных королей, хоть и был не вовсе незнаком с этим языком, ибо изучал его во младости, однако же был совершенно убежден, что неизбежные запинки, томительные заминки, непременные ошибки понимания и огрехи перевода в глазах подданных представят и даже выставят его венценосную фигуру в негодном и жалком свете. И секретарь со свойственной ему и уже отмеченной нами живостью ума и, значит, стремительностью того, что впоследствии назовут реакцией, скромно сделал два шага вперед и замер в ожидании. Король же так непринужденно, словно эта сцена была заранее отрепетирована, произнес: Наш секретарь, переводя с листа, огласит послание, в котором возлюбленный кузен наш максимилиан, без сомнения, дает ответ на наше предложение подарить ему слона соломона, хотя, впрочем, излишне читать письмо целиком, довольно будет, если узнаем суть его. Слушаюсь, государь, сказал секретарь. И, пробежав глазами витиеватые, пространные и округлые формулы вежливости, по эпистолярной моде того времени изобиловавшие в письме как грибы после дождя, спустился пониже и нашел, что искал. И не перевел, но лишь объявил: Эрцгерцог австрийский максимилиан с благодарностью принимает дар короля португальского. При сих словах на лицо последнего из волосяных дебрей усов и бороды выплыла улыбка удовлетворения. Королева тоже улыбнулась, а одновременно свела ладони в изъявлении безмолвной благодарности, обращенной прежде всего к двоюродному братцу, но в качестве основного и конечного получателя имевшей всевышнего. Противоречия, терзавшие сокровенную глубь ее души, разрешились неким синтезом, причем самым расхожим его вариантом: От судьбы не уйдешь. Секретарь заговорил вновь, и покуда он бегло изъяснял прочие положения, содержащиеся в послании, в выспренней и высокопарной португальской элоквенции позванивала, казалось, монастырская латынь: Тут сказано, что эрцгерцог покуда еще не знает, когда отправится в вену, скорее всего, в десятых числах октября, но и это пока не точно. А сейчас у нас начало августа, неизвестно зачем сообщила общеизвестное королева. И еще эрцгерцог пишет здесь, ваше величество, что если вам угодно, можно не дожидаться даты его отъезда для отправки сулеймана в вальядолид. Что это еще за сулейман, с досадой вопросил король, слона еще не получил, а уж переназвал. Вероятно, сулейман великолепный[4], ваше величество, владыка оттоманской порты. Да что ты говоришь, и что бы я без тебя делал, милейший мой секретарь, как бы я узнал, кто такой сулейман, если б не твоя блистательная память, что всякую минуту просвещает меня и направляет. Виноват, ваше величество, сказал на это секретарь. Повисло неловкое молчание, и покуда длилось оно, присутствующие старались не смотреть друг на друга. Лицо секретаря, побагровевшее было от прилива крови, стало теперь бледно. Нет, это я виноват, отвечал король, мне и прощения просить, и я это делаю безо всякого стеснения, хоть и со стесненным сердцем. Ваше величество, пролепетал секретарь перо де алкасова-карнейро, помилуйте, кто я такой, чтобы прощать вас за что бы то ни было. Ты — мой секретарь, которого я только что оскорбил. Помилуйте, государь. Король жестом оборвал его и сказал так: Соломон, а покуда он здесь, я буду звать его именно так, даже не представляет себе, какие волнения породил он средь нас с того самого дня, как я решил отдать его эрцгерцогу, и, полагаю, никто из нас не хочет расставаться с ним, вот ведь странность какая, а, а ведь это не кошка, которая трется о ноги, не собака, что глядит на нас как на божество, сотворившее ее, вот поди ж ты, все мы огорчены и едва ли не в отчаяние приведены, как будто у нас силой вырвано что-то такое. Никто не смог бы высказать переполняющие нас чувства лучше вашего величества, сказал секретарь. Ну ладно, к делу, итак, на чем же мы остановились в этой истории с отправкой соломона в вальядолид, спросил король. Эрцгерцог пишет, что хорошо было бы не тянуть с этим чрезмерно, чтобы слон успел привыкнуть к новым людям и к перемене обстановки, латинское слово, употребленное в оригинале, означает не вполне это, но ничего лучшего я пока не подобрал. Нечего было и трудиться, ответил король, мы бы и так поняли. И после минутного размышления добавил: Господин главный конюший, возьми-ка ты на себя труд по снаряжению экспедиции, двоих людей надо отрядить в помощь погонщику, еще сколько-то должны будут озаботиться запасом кормов и воды, значит, нужны телега и пара волов везти, ну, там поильный чан, к примеру, хотя в нашей Португалии, по счастью, в изобилии речек и ручьев, где соломон сможет и поплескаться, и утолить жажду, а вот в проклятой кастилии, пересохшей и выжженной, как оставленная на солнцепеке кость, похуже будет, да, и еще, конечно, взвод кавалерии на тот маловероятный случай, если кто-нибудь захочет отбить нашего соломончика, и главному конюшему надлежит докладывать о ходе подготовки государственному секретарю, у которого я прошу прощения за то, что обременяю его такой, в сущности, чепухой. Это не чепуха, государь, возразил тот, и дело это внушает мне почтение неимоверное, ибо впрямую затрагивает интересы державы нашей. Соломон, вероятно, и знать не знает, что представляет интересы державы, заметил король с полуулыбкой. Довольно с него будет и понимания того, что фураж и вода не с неба падают. А я, вмешалась королева, повелеваю и требую, чтобы никто не смел являться ко мне и докладывать, что, мол, слон ушел, когда я сама это осмыслю, сама и спрошу и лишь тогда выслушаю ответ. Последнее слово прозвучало так невнятно, словно августейшее горло перехватило внезапно прорвавшимся рыданием. А при виде плачущей королевы все мы как один просто обязаны отвести глаза. Так и поступили король, главный конюший и государственный секретарь. Уже потом, когда она покинула зал и шелест юбок стих вдали, король сказал: Да, я о том и говорю, не хотим мы расставаться с соло- моном. У вашего величества есть еще время переменить свое решение. Поздно, время вышло, а с ним на дорогу — и слон. У вашего величества есть дела гораздо более важные, не позволяйте слону соломону сделаться средоточием ваших забот. Как, бишь, зовут этого погонщика, неожиданно спросил король. Кажется, субхро, государь. И что значит это имя. Не знаю, но могу спросить. Спроси, хочу знать, в чьи руки я вверяю соломона. В те же, что и прежде, вспомните, что слон пришел к нам из индий с этим же самым погонщиком. Большая разница — тогда он был рядом, а теперь поодаль, и прежде для меня не имело значения, как зовут его, а теперь возымело. Понимаю, государь. Вот это мне в тебе и нравится, тебе не нужно называть все своими словами, чтобы ты понял, о чем идет речь. У меня были хорошие учителя, ваше величество, в лице покойного моего отца и в вашем — в не меньшей степени. На первый взгляд похвала твоя — не из самых-самых, однако памятуя, каким мерилом был для тебя твой отец, она меня радует. Вы позволите мне удалиться, ваше величество, спросил секретарь. Да-да, отправляйся, да не забудь о новой одежде для погонщика, как, черт, его, опять забыл. Субхро, ваше величество, буква б, б в середине. Ну и ладно.
Через десять дней после того, как произошла эта беседа, рано-рано утром, когда солнце только еще обозначилось на горизонте, слон соломон покинул свое стойло, где прожил — и не сказать, чтоб очень уж припеваючи,— последние два года. Караван получился такой, как было объявлено, то есть открывал процессию погонщик, сидевший высоко, на слоновьем загривке, за ним двое тех, кому поручено было помогать ему в чем только будет нужно, за ними те, кто должен был обеспечивать, за ними волы тянули водовозку на колесах, от ухабов и рытвин и прочих дорожных неприятностей мотавшуюся вверх- вниз и из стороны в сторону, и исполинский воз, груженный разнообразным фуражом, за ними подвигался кавалерийский взвод, отвечавший за безопасность и за благополучное прибытие всех остальных в пункт назначения, и уж в самом что ни на есть арьергарде пара мулов и телега представляли обоз армейского интендантства. Ранним часом и обстановкой полной секретности, в которой готовился выход, объясняется отсутствие зевак и прочих очевидцев, хотя добросовестность историографа велит нам отметить присутствие раззолоченной кареты, тронувшейся в сторону Лиссабона в тот миг, когда слон и компания скрылись за первым поворотом дороги. В карете сидели король португальский дон жоан, третий по счету, и государственный секретарь перо де алкасова-карнейро, которого мы больше никогда не увидим, а может, и нет, увидим, ибо жизнь, смеясь над предвидениями, частенько ставит слова туда, где мы не ожидаем ничего, кроме безмолвия, и подстраивает внезапные возвращения в те края, где мы никак не рассчитывали оказаться вновь. Я позабыл, что означает имя погонщика, напомни, будь добр, спрашивал король. Белый, ваше величество, субхро переводится как белый, хоть он и не похож на него. А в одном из дворцовых покоев, в полутьме, под балдахином спит королева и видит страшный сон. Снится ей, что уводят из беленя соломона, снится, что она спрашивает всех встречных: Почему же вы меня не предупредили, но когда уже ближе к полудню решится все-таки проснуться, она не повторит этот вопрос, не сумеет даже сказать, задавала ли она его когда-либо. Может так быть, что через два или три года кто-нибудь случайно произнесет при ней слово слон, и вот тогда королева португальская катарина австрийская спросит: Да, кстати, раз уж к слову пришлось, не знает ли кто, что сталось с соломоном, как он, все ли по-прежнему в белене, или его уже отправили в вену, а когда ей дадут ответ в том смысле, что он-то в самом деле теперь в вене, но в зверинце, вместе с другими дикими животными, притворяясь непонимающей, скажет королева: Как все же повезло ему, он теперь в прекраснейшем городе на свете, а я здесь стою в раскоряку между настоящим и будущим и ни там, ни здесь надежды не вижу. При таковых ее словах король, буде ему случится при том присутствовать, сделает вид, будто не слышит, а государственный секретарь, тот самый, уже знакомый нам перо де алкасова-карнейро, хоть человек и не слишком набожный, о чем ясно свидетельствует — припомните — то, что сказал он когда-то про инквизицию, а еще ясней — то, о чем рассудил за благо умолчать, вознесет безмолвную молитву в небеса, прося укутать слона плотной и густой завесой забвения, которая переменит его облик и в ленивом воображении спутает с каким-нибудь дромадером, животным тоже ведь редкостным и вида затейливого, ну или с другим каким-нибудь верблюдом, чьи доставшиеся ему в удел горбы и в самом деле не угодят, более того — не польстят памяти того, кто вдруг проявит интерес к подобным малозначащим историям. Прошлое ведь — это огромная каменистая пустошь, а между тем многие норовят промчаться по ней, как по автостраде, иные же — терпеливо переходят от камушка к камушку, поднимают их, поскольку им интересно, что же под ними такое. Иногда выползают к ним скорпионы или сколопендры, иногда обнаруживаются толстые белесые коконы или куколки, но дело не вовсе невозможное, когда — ну хоть однажды — появляется из-под камня слон, и слон этот несет на плечах погонщика по имени субхро, что означает белый и совершенно не вяжется с образом того, кто в беленском загоне предстал взглядам короля португальского и государственного секретаря грязным, как слон, за которым приставлен был ходить. Есть веские основания принять вышеприведенное высказывание как мудрое предупреждение о том, что, мол, посадишь пятно и на самолучшее полотно и что именно так произошло с погонщиком и с его слоном. Поначалу, когда судьба только еще закинула их сюда, до крайней степени, до риски, которая впоследствии отмечена будет на разных шкалах красным цветом, дошло любопытство народа — и не только простого, ибо и при дворе стали устраивать ознакомительные походы для тех дам и кавалеров, которые изъявили желание увидеть хоботное млекопитающее, однако в самом скором времени интерес стал слабеть и падать, и результаты этого не замедлили сказаться — одежда погонщика превратилась в лохмотья, а пятна и клочья шерсти почти полностью скрылись под слоем скопившейся — за два-то года — грязи. Теперь, впрочем, не то. Если не считать неизбежной дорожной пыли, уже до колен покрывшей ноги слона, он блещет чистотой и достоинством, как поднос для сбора пожертвований, и погонщик, пока еще не облаченный в яркие индийские одежды, радует глаз свежестью нового рабочего платья, за которое с него то ли по забывчивости, то ли по великодушию и денег не взяли. Скорчившись в той ямке, где шея переходит в могучее туловище, ловко направляя ход слона с помощью своей заостренной палочки — легких ли ее прикосновений, карающих ли уколов, оставляющих вмятинки на грубой коже, погонщик субхро, он же белый, готовится стать вторым или третьим по значению персонажем этой истории, ибо первым и главным по естественному праву будет, само собой разумеется, слон соломон, а уж следом, состязаясь на этой стезе, то уступая сопернику, то вырываясь вперед — помянутый субхро и эрцгерцог. Однако вот в эту самую минуту решающий голос — вдобавок еще певучий и звучный — принадлежит именно субхро. Оглядев караван от головы к хвосту, он замечает в нем известный непорядок, этакую нестройность рядов, объясняемую и отчасти извиняемую разносоставленностью его элементов, ибо слон, лошади, мулы и волы, равно как и те, кто следует в пешем строю, движутся собственным аллюром, столь же естественным, сколь и вынужденным, поскольку стало ясно, что в этом путешествии караван будет идти со скоростью самых тихоходных его элементов, то бишь волов. Волы, внезапно озаботясь, говорит субхро, волы-то где. Нет и намека на них, как и на тяжелый воз, который они тащат, бочку с водой и провиант. Ни намека, ни следа. Отстали, подумал погонщик, успокаиваясь, делать нечего, придется подождать. И уже собрался сползти со слона, но вовремя остановился. Сползти-то сползет, а как назад забираться, буде возникнет нужда. Вообще-то говоря, слон сам поднимает его хоботом и сажает к себе на спину. Но необходимо ведь брать в расчет, что слон может оказаться не в духе, либо в раздраженном состоянии оного, либо опять же из духа, но — противоречия — откажется исполнять роль подъемника, и тогда понадобятся иные средства, лестница например, хоть и трудно представить, что раздосадованное животное согласится играть жалкую роль опоры и позволит без сопротивления погонщику или кому бы то ни было залезать на себя. Так что польза от лесенки вполне символическая, вроде как бы от ладанки или от образка какого-нибудь угодника или святителя. Да и в любом случае от лесенки проку мало, покуда она следует в отстающем хвосте обоза. Субхро подозвал одного из своих помощников и велел ему уведомить взводного, что придется, мол, обождать волов. Привал, правду надо сказать, не очень нужен кавалерийским лошадям, которые не особенно усердствовали, ибо не галопом или хоть рысью, но только и исключительно шажком шли от самого Лиссабона. Никакого сравнения с набегом главного конюшего на вальядолид, еще не изгладившимся из памяти иных участников той героической скачки. Конные спешились, пешие уселись или улеглись на обочине, и многие не пропустили случая поспать. Погонщик же, с высоты своего положения подведя предварительные итоги путешествия, остался ими недоволен. По солнцу судя, шли приблизительно часа три, а потому приблизительно, что значительную часть этого времени соломон купался в тежу, перемежая это занятие со сладострастным вываливанием в грязи, а то, в свою очередь, по слоновьей логике, становилось поводом снова залезть в реку для новых и еще более продолжительных омовений. Было очевидно, что слон возбужден и взволнован, и иметь с ним дело надо было, запасшись немалым терпением, а главное — не принимая его очень уж всерьез. Так что не меньше часа потеряли мы на соломоновы причуды и капризы, заключил погонщик, после чего перешел от размышлений о времени к раздумьям о пространстве. Сколько ж мы прошли, спрашивал он себя, лигу или две. Жестоко терзающее сомнение, трансцендентный вопрос. Будь на дворе по-прежнему времена греков и римлян, мы со спокойствием, присущим тем, кто привык поверять истину практикой, сказали бы, что путевые меры суть стадия, миля и лига. Отставив в сторонку первые две, подразделяющиеся в свою очередь на футы и шаги, обратимся к лиге, ибо именно это слово употребил субхро к мере длины, также состоящей из футов и шагов, но имеющей то неоспоримое преимущество, что возвращает нас на родную почву. Ну-ну-ну, кто ж не знает, что такое лига, с непременной и легкой, в том смысле, что — без труда возникающей, насмешливой улыбкой скажут нам современники. Но наилучшим ответом им станет следующий: Старинное слово лига, оно же легуа, оно же леуга, обозначавшее, кажется, одно и то же во все времена, проделало тем не менее долгий путь от семи тысяч пятисот футов или полутора тысяч шагов, которые включала в себя во времена древних римлян и раннего средневековья, до метров и километров, которыми измеряем мы расстояние ныне и каковых километров имеется в ней теперь ровно пять. Подобные же случаи легко обнаружить в любой системе мер. И, не оставляя утверждение без подтверждения, возьмем, например, меру сыпучих тел или жидкости под названием алмуд, вмещающий в себя двенадцать канад или сорок восемь квартильо, что в Лиссабоне будет соответствовать — округленно — шестнадцати с половиной литрам, тогда как в порто литров этих будет двадцать пять. А кстати, как же они объясняются, спросит, пожалуй, пытливый, любознательный и охочий до новых сведений читатель. А как мы все объясняемся друг с другом, спросит в ответ, тем самым уходя от ответа, тот, кто ввернул в разговор тему весов и мер. И слова эти, внеся поистине полуденную ясность, позволят нам принять решение важнейшее, по сути дела — революционное, и, покуда погонщик и его спутники за неимением иного способа понять друг друга продолжат разговор о расстояниях в полном соответствии с обычаями и воззрениями своего времени, мы, чтобы понимать, что же все-таки происходит в этой сфере бытия, пользоваться будем нашими нынешними мерами с тем, чтобы не прибегать постоянно к зубодробительным пересчетам и переводам. И в сущности, это будет подобно тому, как кино, в шестнадцатом веке еще неведомом, снабжают титрами на нашем языке, чтобы возместить полное ли незнание языка, на котором говорят актеры, слабое ли владение им. И потому наше повествование пойдет двумя параллельными потоками, которые не пересекутся никогда, и за одним — вот этим вот — мы сможем следить без труда, другой же, начиная с этой минуты, будет безмолвен. Интересное решение.
