Ян Козак - Адам и Ева
— Что да, то да… — вздыхает Олдржих.
Он еще некоторое время топчется в нерешительности и наконец прощается.
— Ну, я пошел. И впрямь работы много. А ты пируй себе на здоровье. Я с юбилеем не тороплюсь. Как вспомню про свое пятидесятилетие, так волосы дыбом.
— Десять лет промелькнут, и не заметишь, — успокаиваю я его. — В конце концов не важно, сколько у кого десятилетий за плечами (как бы не так!), главное — как ты их ощущаешь.
— Вот мерзавец, — бросает Олдржих. — Тебе хорошо насмехаться, у тебя тут не жизнь, а малина. А у меня? Эх… — Зевнув, он устало машет рукой и удаляется.
Медленно-медленно бредет по берегу, направляясь к дороге, проторенной через сад. Бредет, спотыкается — а мне все не хочется уходить отсюда. День чудесный. Ласково греет солнышко, его тепло мягко гладит лицо. К тому же я еще не допил свою бутылку.
Наливаю и снова отхлебываю; остается на донышке. Да — Олдржих… Я против него — богач. Сам развожу на этой земле все, что хочу и что подсказывают мне два самых верных, самых надежных советчика — мой разум и моя фантазия, неутолимая жажда нового. Жажда трудиться на пользу и на радость. И через труд — все больше узнавать и все лучше использовать щедрость и силу нашей земли. Разведывать, какие из дивных, сочных плодов и фруктов лучше всего приспособлены к этой земле и к погоде, к месту, где я волен размещать мои саженцы, пестовать их и взращивать. Выяснять, какие сорта нежных персиков, яблок, абрикосов и вишен до сих пор скрываются в безвестности, дремлют где-то, полные сил, пробуждаясь из года в год, а могли бы осчастливить нашу пышную подржипскую землю. (И тут, как я понял, немного фанфаронства, показухи, «сумасшедшинки», дурачества и одержимости не помешает. Да будут они благословенны. И нет мне дела до того, что Олдржих — а этот бедолага вовсе не одинок — предпочитает окружать себя людьми, которые, как лошаки, ходят лишь по давно утоптанным, утрамбованным дорогам да жуют завалящее, давно истлевшее сено.)
Что же такое счастье, думаю я… И вот когда я смотрю на сад и двухэтажный домик с темно-красной черепичной крышей, увенчанной крестом телевизионной антенны, — домик стоит чуть пониже, посреди разбегающихся веером рядов молодых яблонь, в нем живут и радуются жизни моя жена и дочь Луция (наш сын Томек отбывает сейчас солдатскую службу), — мне начинает казаться, что счастье я ощущаю всем своим существом. Я вдруг осознаю, что счастье — это радость; она родится в тебе, и ты пробуешь ее на вкус, трогаешь руками, обоняешь; счастье — это когда исполняется то, о чем мечтал, для чего пришлось, засучив рукава, накинуться на работу и приложить чертову прорву усилий…
Я отхлебываю и смакую сладостные глотки довольства собой с тем большим наслаждением, чем тяжелее был путь к нему, чем больше препятствий пришлось преодолеть, сломать и убрать со своего пути, а иногда — как без этого! — обойти стороной. И вот желания твои исполнились, счастье свое ты крепко держишь в руках. Оно — твое.
Вот потому-то я и твержу себе: ты хочешь остаться счастливым, Адам? В таком случае, мой милый, не уставай мечтать: мечта, страсть, желание никогда не должны умирать в твоем сердце. Так же как воля и стремление воплотить их в жизнь. Ты борешься за свою мечту и, борясь, идешь ей навстречу. И зовешь счастье к себе на пир. Счастье — это и желанный гость, и божественный напиток, но в нем и пот, которого ты не жалел, когда давил и гнал этот сладостный нектар. И чем объемистей сосуд, из которого ты вкушаешь его, тем он тебе приятней. Каждый глоток подкрепляет тебя и, согревая, веселит душу.
А то — черт его знает почему (скорее всего оттого, что сейчас этот мой нектар перемешался с нашим сватовавржинецким) — счастье обретает вдруг форму прекрасной, зрелой, полной любви и томления женщины. Вот она раскрывает свои объятья. Ты прижимаешь ее к себе и гладишь сильными, трепетными пальцами, заждавшейся и щедрой ладонью.
Сопротивляясь, она отдается тебе. Мгновенье — и ты с нею одно тело и единая душа. Жизнь и любовь всегда требуют полноты, отдачи без остатка…
Эта женщина твоя. Она само наслажденье и принадлежит тебе. Какое блаженство! И вот ее уж нет. (Не пугайся, Адам: женщина с прекрасным лицом и телом, с такими чертами характера и теми свойствами, какими ты ее наделил, пока рвался к ней, напрягая мышцы, сердце, мозг, а иногда и речь, — эта женщина не убежит от тебя. Она твоя. Но надобно всегда сызнова идти к ней, сызнова возвращать ее к себе.)
Я грежу… Слава богу, желанье во мне не иссякло. Представление о счастье как о прекрасной женщине, одаряющей бурной радостью, — его выдумал я сам, но никому не навязываю. В особенности своей жене, хотя — господи боже мой, как же она порой бывает на нее похожа. Хорошо, что не во всем. (Могу поклясться, что моей Еве счастье не представляется в образе прелестной женщины. Скажи я ей о своих фантазиях — вот натворил бы себе хлопот! Наверняка стала бы презирать меня, и с полным правом — если бы той женщиной не была сама.)
Поднимаю голову. Олдржих тем временем подошел к нашему домику. И вовсе он не спешит. Еле тащится и глазеет по сторонам… Поглядел направо, налево, я словно вижу, какой неспокойный у него взгляд. Кружит на месте, словно идти домой ему совсем неохота. (Живет он неподалеку, в небольшом коттедже, который получил за женой в приданое. Но вместе с коттеджем приобрел и жену, энергичную, решительную и суровую женщину, сухарь сухарем, которая теперь не дает ему ни минуты покоя. Такой хозяюшке ничем не угодишь, все-то ей не по нраву. Так что я ему не удивляюсь.) Олдржих стоит… и, наверное, делает вид, будто любуется склоненными под тяжестью плодов ветвями; вот он тянет руку к цветку подсолнуха, что растет у нас под окном. Наклоняется к нему, сует нос, будто шмель, а сам — могу поспорить на что угодно — глазами так и стреляет в надежде увидеть совсем иную красу. Ему хотелось бы хоть краешком глаза взглянуть на Еву, мою подругу жизни, и лишиться дара речи — а может, наоборот: обрести красноречие. Увидеть ту, которую когда-то потерял, и потерял — добавлю — по своей вине.
Я усмехаюсь в бороду, а в душе — покатываюсь со смеху.
2
Сватовство
Сколько же лет назад это случилось? Неужели семнадцать? Все-таки слишком быстро летит время!
Вот предо мною наш сад. В ту пору совсем не большой, да какая разница, все одно славный…
На месте старых высоких дерев мы широкой шпалерой насадили низкорослые крепкие яблоньки. А урожай собирали в три, в четыре раза больше, чем прежде. Какие душистые, сочные плоды вызревали у нас! Непривычное зрелище, неведомая радость — видеть прямо перед собой, на уровне лица, сплетенье ветвей и листвы; протянув руку, осматривать новые побеги, отягощенные круглыми и продолговатыми, золотистожелтыми или ярко-красными, румяными яблочками!
Мы снимали их, как гроздья с виноградной лозы… Уже в те поры к нам за много километров приезжали посмотреть на них и подивиться, как нам удалось вырастить такое чудо.
Само собой, я был горд плодами своих рук.
Ведь как-никак плоды эти стоили мне крови и пота…
Обхожу, бывало, свои царские владения, и тепло становится на душе и на сердце, а все-таки чего-то недостает, чем-то я еще недоволен. Чего? Чем? Я уже вкусил от того, что взрастил, что зреет и дает плоды. И вот — честно заработанный, заслуженный, брызжущий соком плод распалил мои аппетиты. Не идут у меня из головы персики. Хотя пока что урожай мой — одни насмешки. Насмешки сыплются, будто апрельский дождь, из каждой тучки. «Да ты спятил, Адам? Что это на тебя нашло? Зря стараешься. Брось, пока не поздно!»
Советовали лучше приглядывать за яблонями, грушами да сливами. Дескать, деды и прадеды наши знали, что в подржипском краю родится. Так-то оно так… Честь им и хвала. Но, слава богу, не дал я советчикам сбить себя с толку и отговорить. Я завзятый упрямец и извелся бы, если бы подрядился все делать только по привычке, как все давно умеют. Нет мне радости от такой работы; я задохнулся бы от скуки. Между прочим, до меня тоже пытались вырастить здесь эту культуру. Выходит, насмешки, которыми одаряют меня знакомые и соседи, имеют свои резоны. Ничего не попишешь, придется к прежним поискам и мученьям добавить еще капельку усилий и крошечку души.
Да что может быть краше — выпестовать на нашей подржипской земле чудесные, покрытые легким пушком, сочные, ароматные, освежающие душу плоды? Давнишняя моя неизбывная мечта…
Помню, тогда и пяти лет мне не было. Мама брала меня с собою, когда ходили чесать хмель. До хмельников было далеко, поэтому мы ночевали у зажиточного крестьянина в старой пустой конюшне. Тогда-то я и увидел персики впервые — в защищенном от ветра углу, на солнечной стороне, за стенами сарая. Как они манили меня! Как мне хотелось их сорвать! Плоды только-только созрели. И я не удержался от соблазна. Как-то вечером тайком сорвал один. Зарылся в сено и там съел. Наверное, поэтому он показался мне таким вкусным и приятным, много приятнее, чем я предполагал. Утром хозяин снял фрукты. А я еще долго ощущал во рту вкус этих дивных плодов. И снова припомнил его, когда учился на садовода, в агрономическом училище.
