Борис Фальков - Тарантелла
Ни следа не осталось и от насмешливого привкуса, так полезно придающего любым обстоятельствам весёленький обивочный оттенок. В отказе этого индикатора скрывалась особая угроза. Любое приложенное к нему, самое умеренное усилие немедленно превращается в отвратительное насилие над собой, спасибо, уже научены… Насильственное, вымученное веселье — вряд ли найдётся что-нибудь мерзей.
Ну, кобылка моя, твои надёжные весы отказываются работать на тебя. И начинают работать на другого хозяина, чьим рукам они теперь послушны. В чьих руках ты сама так неприятно беспомощна. А ведь совсем недавно, казалось, ты была полновластной хозяйкой: их и себя. Ты предчувствуешь, ощущаешь приближение и других неприятностей? Да, они уже тут.
Они тебе уже даны, пусть пока только в виде предчувствий неприятностей. Но это верные предчувствия, ведь что-нибудь да будет. Эти предчувствия дуновение будущего, а у него хорошая тяга, и нельзя не ощутить его мощное тяготение. Оно — неумолимое притяжение конца этой книги, начало которому положено тут. Возможно, и вся цель движения книги — её конец, для того он и положен в её начале, дан прежде всякого начала в виде цели, пусть и как неопределённое предчувствие её присутствия тут, с нами. Тогда начало конца уже дано, и это он вошёл сюда к нам в образе начала повествования о тебе, а в саму тебя — в виде предчувствий. И, значит, он уже дан нам всем, он уже с нами, тут.
Но пугаться-то тут чего? Дело обыкновенное. Будничная тема для работы небольшого отдела министерства будущего, по слухам, такое уже учреждено на твоей родине… Брыкаться поздно. Да и с чего бы это, разве ты сама не стараешься быть собой, подстраиваясь под заранее положенную цель: этот желанный образец себя, твой образцовый имидж? Значит, и ты стремишься к своему же пределу, к своему концу. Но и не только ты, всякое стремится быть собой, так становясь тем, что оно есть, отличное от того, что оно не есть. И вот, предел всякому — его же начало и конец, и оно определяет себя этими пределами, ограничивая себя собой. Всякое начинает себя своим концом и заканчивает своим началом. Начало только потому есть, что у него есть конец, и что оно само есть свой конец и своё начало. Или начало не может начать быть. А оно ведь — вот, тут и теперь: несомненно есть.
Страх перед концом — на что ему опереться? Только на то же начало. Повсюду, кругом — только начала, и мы с тобой всегда в своём начале, только теперь, и больше нигде. А если ты всё-таки всерьёз напугана таким началом, и вон — вся почему-то дрожишь, что ж, попытайся ещё раз взять в свои руки это безнадёжное дело: держать себя в руках.
— Мы такие прямиком из Неаполя, — сделала такую попытку, съязвила она.
ВТОРАЯ ПОЗИЦИЯ
— Добрый вечер. Меня не интересуют размеры кровати. Меня интересует отдельная комната.
Она старалась говорить холодно и энергично. Кажется, точно следуя тому старому, двадцатилетней выдержки каноническому сюжету, в котором не раз принимала участие. Этими стараниями ей удалось если не подавить, то скрыть охватившую её внезапную дрожь, следствие, как тут же выяснилось, не страха перед чем бы это? — а вполне понятного нетерпения. Да и называть дрожью естественные внутренние колебания между тем и этим, то есть, выбирание правильного продолжения действий и соответствующего ему тона, значит — неверно опознать их. Хотя, действительно, эти нормальные покачивания в виду предстоящего выбора того или этого так мелки, что их легко можно спутать с дрожью. Погоди, думала она, я тебе сейчас раскачаю твою лодку. Я вас тут всех живо раскачаю.
— Может, в вашем городе это считается капризом, но я просто не умею спать при свидетелях. Я привыкла спать одна.
— Вам не придётся менять привычки. Вы платите одна за двуспальную кровать, и спите одна. За ваши деньги вы получите даже больше, чем запрашиваете. Не только в комнате, во всём доме вы будете одна. Кроме вас, у меня ни одного постoяльца. И в городе — кроме моей, другой гостиницы нет. Так что и в городе вы как бы одна, совсем одна. Никаких свидетелей. Устраивает?
— Хм, — сказала она без улыбки, терпеливо прослушав эту быструю, с чётким выговором тираду. А ещё, если вникнуть, равнодушную, с оттенком враждебности. Но она не собиралась вникать, с какой стати! Вместо этого она перестала скрывать иронию и отвесила заодно больше энергичности своей реплике. Ирония, вот во что превратился привкус весёлости, обычно сигнализирующий об установлении внутреннего равновесия, ну да всё равно, сегодня веселья уже не организовать, это ясно.
— Вы как будто намекаете на грозящие мне опасности.
— Хм… — скопировал он её, и тоже не улыбнувшись. Хотя тень улыбки вроде бы и промелькнула у его губ, чуть правее их уголка, но, может быть, это была просто тень от лампы на его конторке. Не понять, слишком слабый свет. К тому же Страж Конторки, как и все предметы на ней, тоже окружён выступившим из них, разъедающим их детали голодным туманчиком. Он и мешает рассмотреть детали. Наверное, этот тип курит за троих.
Она втянула носом воздух. Нет, вроде табаком не пахнет. Сопение получилось чуть громче, чем следовало бы. Чтобы скрыть ошибку, она повторила её: ещё несколько раз сопнула, показывая наглецу, что его шутка не соответствует ситуации. И его фамильярное обезьянничанье может вызвать лишь раздражение клиента.
— Из вашего описания как бы следует, что я в вашем городе не только одинокая приезжая в единственной гостинице, но и одна-единственная женщина. То есть, беспомощное и безмозглое существо второго сорта, оказавшееся без поводыря. Точнее — без сторожа. И что этому существу, конечно, не на что рассчитывать, только на снисходительную мужскую помощь. На вашу помощь, ведь вы, наверное, единственный бескорыстный мужчина в вашем городишке… Сан Фуриа, я правильно произношу это комичное название? И вообще, первый парень в вашей деревне. И, конечно, парень холостой — так? Невозможно разобраться в этимологии этих слов, таких разных по смыслу, если я не ошибаюсь: холостой, выхолощенный… И тут ещё впутывается это: кастрированный.
— Вам, конечно, грозят опасности… с вашим характером, — пробормотал он. — Но, что вы всем этим хотите сказать?
— А то, что всё это похоже на вымогательство. Мне придётся пожаловаться вашему хозяину. Впрочем…
Переход она постаралась сделать внезапным, как если б резко толкнула склонившиеся в одну сторону весы — в другую, чтобы всё-таки привести их в устойчивое положение, и потому снова без улыбки.
— … впрочем, надеюсь, вы не будете возражать, если я расплачусь кредитной картой.
— Буду. — Этот-то выпад он отбил, ни на секунду не задумавшись. — Сама знаете, как это нам невыгодно, да и почём знать — не фальшивка ли эта карта, не крадена ли? А хозяин… так я и есть себе хозяин. Жалуйтесь, прошу вас. У меня тут всё по старинке, видите? Сам у себя портье, сам и горничная. Признаться, у меня самого нет кредитной карты. Начто оно нам?
— Нато, что у меня недостаточно наличных. Поэтому с оплатой, если вы отказываетесь принять карту, вам придётся подождать до завтра, когда откроется банк, или почта.
— Я подожду.
Что, что? Уже предложение перемирия, отступление? Быстро… Ну да, у них всегда так, они только на вид крепкие, эти бычки. А ткнёшь пальцем, — она невольно завела руку за спину и вдавила средний палец в ещё нывшую твёрдую мышцу у крестца, — и тут же вместо упругого мяса обнаруживается вялое, обвислое сальцо.
— Вы надолго к нам, или завтра — дальше?
— Зависит… — Она сразу же придала своей реплике язвительность, отмерив её ровно столько, сколько содержалось в его вопросе намерения отказаться от официального тона переговоров, и вовсе не желая потакать этому намерению. — А вообще-то, я вас хорошо понимаю. Я не в первый раз путешествую, и не впервые одна. Вы не оригинальны. Мне знакомы такие капризы, я всё это видывала и слыхала. В точности такое, и не раз.
Она надеялась, что лекарственная доза яда в её невинной реплике вполне соразмерна злокачественной запущенности болезни, и с помощью этой дозы удастся хотя бы частичное излечение больного. Или удастся добиться, чтоб он сдох.
— Возможно, во сне, — предположил он. — Я тоже что-то такое уже видел… Как и, наверное, многие другие. Интересно, что нас заставляет так носиться… путешествовать в одиночку. Что за муха нас укусила? С этими нашими настроениями дома надо сидеть. А коли уж мы пошли в гости, то яд надо бы дома оставить. Чтобы не отравиться самим, пытаясь отравить хозяев.
Надо же! С первых шагов напороться на деревенского умника, к тому же толкователя снов, и какого желчного! Вот так сразу кусаться… да он сам и есть эта кусачая муха. Боже, а это его комичное «мы», как у семейного врача! Вот так случай, повезло, ничего не скажешь, хмыкнула она.
Между тем, в происходящем не было ничего случайного. И везенье тут не причём. Этот Аргус дан как неотъемлемая часть этой ночи, какая уж она есть, и ничем ей не противоречит. Ночной Страж у входа в гостиницу, где, по его же словам, нет ни одного постояльца, а судя по его поведению — никогда не бывает постояльцев, абсолютно лишён смысла. Если Страж не приставлен ко входу в саму ночь, к её порталу. Если он не Страж самой Ночи.
