Валентин Черных - Ночные сестры. Сборник
— Смотри, Анютка, бабушку не изводи.
— А я и не извожу, — Анютка счастливо вздохнула и продолжила с обожанием следить за тем, как мать собирается на работу.
Из кухни появилась Анна-старшая, села на стул и, вытирая передником покрасневшие от горячей воды руки, тоже принялась смотреть на дочь. Критический ее взгляд остановился на ловко сшитых, сидящих на Ларисе как влитые брючках.
— Ты бы, Лариса, посолиднее, что ли, одевалась. А то равняешься на пигалиц своих, Любу с Маринкой. Ведь не молоденькая уже.
Лариса обернулась, с веселой укоризной посмотрела на мать.
— Это в мои-то тридцать пять — и не молоденькая?
— Тридцать шесть через полгода стукнет.
Видно было, что настроение у Анны-старшей сегодня плохое. Но Лариса миролюбиво улыбнулась:
— И вполне строго — светлый верх, темный низ. Как для офиса. А солидности на мой век еще хватит.
Спора тут не получалось, и Анна-старшая сменила тему.
— Не задерживайся с ночи. Я в который раз уже на работу опаздываю. Наш не любит, когда опаздывают.
То, что Анна-старшая в пенсионном своем возрасте нашла работу, да еще на частной птицеводческой ферме, было по здешним меркам большой удачей. Тем более что никаких других ферм, кроме этой, в обозримой округе не наблюдалось, и на работу остатки местного, еще не разбежавшегося трудоспособного населения ездили либо в город, либо в соседние села. А с другой стороны, где бы еще хозяин фермы нашел в этой дыре такого бухгалтера со стажем?
— Не волнуйся, мама, они за тебя руками и ногами держатся.
Губы Анны-старшей чуть дрогнули в довольной улыбке. Она и не волновалась насчет работы. Просто лишний раз давала понять, как нелегко приходится ей с непоседой Анюткой.
Лариса перекинула через плечо сумку:
— Ну, все, мои дорогие! Что на ужин — знаете. Живите мирно!
И пока Лариса шла через палисадник к калитке, обе Анны, обнявшись, стояли возле окна, и две пары глаз, одни — поблекшие и усталые, другие — горящие и обожающие, неотрывно следили за ней.
* * *Егор стоял во дворе, наблюдая, как Маринка ловко выводит из-под навеса машину. Старенькая узкоглазая «фелиция» сверкнула начищенным синим боком. «Фелиция» предназначалась для поездок на работу и в город. На рынок же ездили обычно на еще более старой, но вполне ходкой серой «волге».
Марина кивнула отцу и так же ловко, за один прием, вырулила со двора на дорогу.
Отвесное вечернее солнце брызнуло в глаза, и Марина опустила щиток. Впрочем, дорогу она давно выучила наизусть, могла бы ехать и с закрытыми глазами, тем паче что давить на субботней вечерней улице было некого.
Сначала она подобрала Любу, которая, по-девчоночьи нетерпеливо подпрыгивая, уже махала ей рукой от калитки. Любаша едва успела плюхнуться на заднее сиденье, как Марина нажала на газ, и они с хохотом рванули дальше, лихо притормозив уже возле Вериного подъезда. Села и Вера, махнув на прощанье торчащему в окне Ильюшке. Последней в очереди была Лариса. Вскоре и она элегантно впорхнула на свое привычное место рядом с Мариной, и через минуту машина, подскакивая на ухабах и пыля, выехала за поселок.
Они ехали молча, наслаждаясь июльским вечерним солнцем, движением и ветром, врывавшимся в открытые окна машины. По обеим сторонам дороги плыли холмы, перелески, поля — пейзаж, давно выученный до мельчайших подробностей, так же как и все рытвины на этой сельской дороге. И, казалось, конца и края нет этому простору, раз и навсегда вобравшему в себя и поля, и деревни, и леса… И все они четверо — и рассеянно глядящая на дорогу Марина, и Лариса, подставившая красивое лицо ветру, и улыбающаяся чему-то Вера, и Люба, смешно скосившая глаза на пузырик жвачки, — думали, похоже, об одном: захоти они вырваться из этого, точно круги по воде, расходящегося вокруг них простора — ничего уже, наверно, не получится, удержит он их, затянет в себя, точно омут.
Марина в зеркало заднего вида глянула на притихших подруг и, качнув головой, включила на полную громкость радиоприемник, — благо, настроен он был всегда на одну и ту же веселую музыкальную волну.
* * *Чем дальше отъезжали девушки от дома, тем более рабочим делалось у них настроение. Марина убавила звук радио и прислушалась к тому, о чем тихо переговаривались на заднем сиденье Люба и Вера.
— Как там дедок из восьмой палаты?
— А так, что надо им серьезно заниматься. Урологу хорошему показать. Что мы-то в санатории можем? Его в город надо везти. Деньги платить. А родственникам его всё по фигу, — в голосе Веры слышалось неподдельное возмущение.
— Да уж… Не санаторий у нас, а чистая богадельня. Ни одного объекта, на который можно глаз положить, — вздохнула Люба.
— Так уж и ни одного? — весело откликнулась Марина и покосилась на Ларису. — Может, один все же нашелся?
Это был прозрачный намек на прошлогоднего капитана дальнего плавания, которого невесть какими судьбами занесло в их захолустный санаторий. Капитан этот, кажется, не на шутку в Ларису влюбился, год писал письма, и вот не сегодня-завтра должен был приехать. И на этот приезд были у Ларисы большие надежды.
— Исключение только подтверждает правило, — подвела черту под полемикой Люба.
Лариса рассмеялась, повернулась к девушкам:
— Любашка, так у тебя ж вроде бы есть этот самый объект, на который можно глаз положить…
— Именно что «положить». Лечь этот объект всегда готов, как пионер. А вот жениться… Серафима видеть его уже не может, трясется вся и шипит.
— Ишь чего захотела — жениться! — Марина хохотнула и резко прибавила газ. Машину под общие вопли и смех несколько раз мотануло на повороте, а впереди уже показалась пятидесятых годов, когда-то помпезная, а теперь вполне облупленная грязно-желтая арка с надписью: «Санаторий „Удельное“», намалеванной поверх старой — «Санаторий „Красные сосны“». И такую актуальную, животрепещущую, можно сказать, тему про замужество пришлось свернуть.
Через минуту-другую старый охранник дядя Степан поднял шлагбаум и шутливо козырнул улыбнувшейся Ларисе.
* * *В комнате для медицинских сестер процесс переодевания шел теперь в обратном направлении: девушки, смеясь и прыгая то на одной, то на другой ноге, стягивали узкие джинсы, снимали кофточки, поправляли перед зеркалом прически. В трусиках и лифчиках, молодые, с прекрасными фигурами, они были похожи на сестер, принявших участие в конкурсе красоты. Вот сейчас наденут бальные платья, а еще лучше — белые платья невест и выйдут на сцену, под лучи прожекторов и восхищенные взгляды зрителей. Но вместо белых платьев девушки надели белые, туго накрахмаленные коротенькие халатики медсестер и выпорхнули в коридор. Правда, восхищенные взгляды им все же достались. Ведь пациенты, даже если они пожилые и не очень здоровые мужчины и женщины, — какая-никакая, а публика.
Лариса переодевалась в кабинете старшей медсестры. Сняла и аккуратно повесила в шкаф брючки и блузку, надела такой же, как у девушек, безукоризненно белый, разве что немного подлиннее, халат.
Возле процедурной выстроилась очередь: к Любе — на уколы, к Вере — на измерение давления, к Марине — за лекарствами. Когда в коридоре показалась Лариса, все внимание переключилось на нее. Пациенты одобрительно посматривали на молодую докторшу Ларису Петровну и почтительно здоровались. Но долго разглядывать Ларису у них не получилось, потому что их по очереди выкликали из процедурной.
Мужчины, даже если укол делали им в сотый раз, терялись, спускали штаны и зачем-то пытались взгромоздиться на процедурный стол. Люба терпеливо пресекала эти попытки и, прежде чем пациенты успевали что-либо понять, вкалывала шприц в их тощие, толстые, плоские, круглые — на любой вкус — зады. Даже охнуть не успев, старики благодарили Любочку и с облегчением покидали кабинет.
Вера, ловко закручивая манжеты и следя за стрелкой тонометра, почти механически произносила немудреные, в сущности, фразы, которые лечили стариков лучше всяких таблеток:
— Все хорошо! Можете жениться!
(Это старикам.)
И:
— Все хорошо! Можете замуж выходить!
(Это старушкам.)
Те довольно улыбались, опускали рукава халатов и рубах и шли к Марине: доброе слово, особенно про пошатнувшееся здоровье, оно, конечно, и кошке приятно, но отказываться от прописанных «хорошей докторшей Ларисой Петровной» лекарств никому бы и в голову не пришло.
Лариса обходила лежачих больных. Предварительно разогрев дыханием металлический холодный кружок фонендоскопа, она внимательно выслушивала сердце и хрипы в легких, измеряла пульс и давление, делала новые назначения, успокаивала, подбадривала.
За всеми этими привычными, повторяющимися из дежурства в дежурство делами незаметно прошло часа три. И так же незаметно сгустились сумерки. К десяти вечера в санатории наступило затишье. А в одиннадцать, после отбоя, коридор совсем опустел. И свет в палатах погас. Теперь можно было наконец-то расслабиться: пациенты обихожены, острых никого нет, впереди долгая теплая июльская ночь с одуряющим запахом цветущих лип за раскрытыми окнами.
