Джеймс Парди - Малькольм
Оставшись без собеседника, Эстель мог только задавать вопросы, на которые Малькольм отвечал покачиванием головы или утвердительным кивком.
— Вы встретили мистера Кокса не у Рафаэльсонов? — спросил Эстель. — Нет, не пытайтесь ответить. Дайте мне угадать.
Малькольм, тем не менее, услужливо покачал головой, подразумевая, что он познакомился с мистером Коксом не у Рафаэльсонов, но от этого движения раскашлялся еще сильнее.
— Минеральной воды? — осведомился Эстель, и когда Малькольм кивнул, Эстель принес ему высокий венецианский бокал, который, вероятно, держал наготове как раз на такой случай.
— Я встретил мистера Кокса на скамье, — неожиданно выдавил Малькольм, проглотив лишь немного воды.
— На скамье?.. Разумеется, — подхватил Эстель. Затем хозяин подумал, что совершенно не понял, о чем собственно сказал «разумеется». Он прочистил горло, подтянул ноги на кресло и спросил громким, почти угрожающим голосом:
— На какой скамье?
— На скамье… с которой он меня собирается забрать, — выкрикнул Малькольм.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Эстель сосредоточенно.
— Скамья, на которой я сижу перед отелем, — добавил Малькольм.
Эстель Бланк едва заметно кивнул и коснулся ноздрей плотным платком, вынутым из нагрудного кармана. Малькольм решил, что его хозяин слишком деликатен, чтобы развивать эту часть разговора дальнейшими расспросами. Эстель собирался сказать: «Вы, стало быть, познакомились с ним случайно», когда Малькольм попытался дать беседе ход и заметил:
— Мистер Бланк, вы ведь, как я понимаю, — гробовщик.
Эстель опустил чашку с шоколадом, уже поднесенную к губам, и, после терпеливой паузы, ответил:
— Зовите меня просто Эстель, когда мы беседуем, как сейчас, tête-à-tête. Что же до вашего вопроса о моей профессии мастера похоронных дел, — Эстель Бланк принял вид значительный и глубокомысленный, — то я ушел в отставку этой весной. Мне сорок, понимаете, и откровенно сказать, я начинал терять свое мастерство. Люди еще не замечали, что силы у меня уже не те, но сам я заметил. В моем деле личность превыше всего: миру еще предстоит это узнать. И еще, молодой человек, — при этих словах он посмотрел на Малькольма так твердо и испытующе, будто в глазу у него монокль или даже целый телескоп, — я был горд своей профессией, необыкновенно горд, какими бы именами ее не называли!
— Я и не думал намекать, сэр, что ваша профессия нехороша.
— Довольно, — предупредил Эстель. — Тема закрыта! Еще шоколада?
— Нет, благодарю вас, сэр, он очень сытный.
Эстель раскрыл рот, чтобы сказать нечто важное, но тут решительный стук донесся из-за большой китайской ширмы, загораживающей дальнюю часть комнаты, в которой они сидели.
— Мы не готовы, Кора, — крикнул Эстель в сторону ширмы. — Совершенно не готовы!
— Что это? — удивился Малькольм.
— Кора всегда хочет начать прежде, чем я договорю, — Эстель напомнил себе, что Малькольм был необычным гостем. — Мы всегда предлагаем посетителям развлечение, — Эстель пустился в объяснения, попутно смахнув пару крошек, прилипших к его жакету и бриллиантам. — Вокруг меня так много артистов, еще со времен похоронного бюро… И откровенно говоря, я чувствую себя в долгу перед ними.
— Вы должно быть очень… обеспечены, — сказал Малькольм, почувствовав, что от него ожидается какой-нибудь комплимент.
Эстель Бланк сдержанно улыбнулся:
— Что ж, Малькольм, я люблю чувствовать себя, как говорят мои белые друзья, комфортабельно. Но богатство — это совсем другая материя, — и он постучал Малькольма по колену одной из неиспачканных ложек.
— Я слышал, — продолжил Эстель Бланк, — от мистера Кокса, что вы потеряли дорогого вам отца? Я прав?
В этот момент Малькольму показалось, что впервые за весь вечер он сумел уловить манеры и повадки настоящего гробовщика в голосе и жестах мистера Бланка, особенно в движениях глаз и рук.
— Да, — медленно ответил Малькольм, — смерть или исчезновение моего отца (что в самом деле случилось, не известно никому) оставила меня почти без поддержки.
— Тем не менее, это очень славно, — Эстель заговорил теперь в нос, — что с точки зрения комфорта он оставил вас, скажем так, в очень уютных обстоятельствах.
Малькольм подвинулся в кресле и был уже готов ответить на это заявление, когда громкие хлопки донеслись из-за той же ширмы.
— Извините меня, — сказал Эстель Бланк холодным, но величавым тоном, — но кажется, мы собираемся начать.
Эстель подошел к высокой полке над камином, взял небольшую коробку, вынул из нее миниатюрный продолговатый диск, положил его на горелку, принюхался и быстро занял место рядом с Малькольмом.
— Кора Налди всегда настаивает на благовониях для своего номера, — объяснил Эстель. — Кажется, я говорил вам, что она пела в моем похоронном хоре.
Малькольм кивнул.
Рука Эстеля Бланка легла на выключатель, хозяин осторожно коснулся его, и свет в комнате ощутимо потускнел. Из какого-то угла комнаты раздался звук гонга.
Белая рука отодвинула ширму, заслонявшую часть комнаты от Малькольма и Эстеля, и за ширмой показалась пара тяжелых занавесей. Они внезапно расступились, и собеседники оказались лицом к лицу с Корой Налди.
Позднее Малькольм никогда и никому не мог рассказать, кто и что такое эта Кора Налди. Иногда он даже не был уверен, что им пела женщина, такой низкий у нее был голос. Он не мог сказать, белокурые у нее волосы или платиновые, была она такого цвета, как Эстель, или белая, как он сам. Она пела и танцевала в свободных шалях, а также произносила какой-то речитатив, когда горло ее уставало от песенных номеров.
Одна песня, которую Кора спела дважды или трижды, звучала так:
Скажи, сюда ты приезжал?
Скажи, ты здесь бывал?
Теперь скажи, а что ты делал, когда ты здесь бывал?
Черешней торговал?
Черешней сладкой торговал?
Как бы то ни было, внимание Малькольма к певице постоянно нарушалось тем, что в течение всего представления Эстель Бланк заговаривал с мальчиком и объяснял, что вся музыка для песен Коры написана им.
Из-за крепкого запаха благовоний, чрезмерно густого испанского шоколада, из-за песен Коры и замечаний Бланка, этой одновременной звуковой бомбардировки, Малькольм стал — как Эстель Бланк рассказал всем позднее — невосприимчивым.
И правда, Малькольм, должно быть, задремывал время от времени, потому что немного спустя его разбудил глубокий голос Эстеля Бланка, который обращался к одному только мальчику: маленькая китайская ширма вновь была растянута, от занавесей не осталось и следа, и с ними исчез запах благовоний, а также голос и сама персона Коры Налди.
— Я удивлен, — Малькольм услышал баритон Эстеля Бланка, — вашей холодностью, отстраненностью и невосприимчивостью. — И Эстель принялся обсуждать, кажется, сам с собой, хотя и вслух, не вызвана ли холодность со стороны Малькольма «расовым происхождением» Эстеля, а может быть, и предрассудками Малькольма в отношении профессии Эстеля, которую редко рассматривают как эстетичную, хотя, как Бланк поспешил отметить, дело гробовщика, вероятно, самое эстетичное из всех профессий и уж наверняка самое востребованное.
— Но я не знаю, что вы называете восприимчивостью! — прокричал Малькольм, ухватившись за одно это слово из реплики Эстеля. — И вы нравитесь мне, Эстель. Я готов забыть, что вы — гробовщик, или похоронный мастер, или… или… абиссинец, или кто угодно еще!
— О Боже, — взмолился Эстель. Он немедленно поднялся с кресла, из которого он вел беседы, и начал в спешке мерить ногами комнату, повторяя сакральные формулы досады.
— Не обращайте внимания, сэр, на то, что я сказал, — попросил его Малькольм, — особенно, если вас что-то обидело!
Эстель только покачал головой, показывая, что Малькольм опять допустил промах, и продолжил свою ходьбу и восклицания.
Затем, видимо, смягчившись, мужчина сказал:
— Ну конечно, Малькольм, ваш возраст. К этому, естественно, все сводится.
Гроза отступила, и Эстель рассмеялся.
Подступив к Малькольму, он открыл мальчику челюсть, взглянул на его зубы, а потом, запрокинув ему голову, внимательно вгляделся в глаза.
— Вам не больше четырнадцати! — установил Эстель. — Мистер Кокс говорил, что вам уже пятнадцать!
Снова шагая по гостиной, Эстель продолжил:
— Но какая по сути разница: пятнадцать, или четырнадцать, или двенадцать. Я с детства жил среди взрослых и, более того, перезрелых, если можно так выразиться. — Черный мужчина засмеялся с театральной горечью. — Боюсь, что я забыл, что на свете бывает юность: в вашем случае, дорогой Малькольм, почти младенчество…
Он внезапно подошел к Малькольму и взял мальчика за руку.
