Д. Томас - Белый отель

Однажды целый день у нас уборка шла.
Я встала вместе с солнцем и ушла,
чтоб с ним по озеру на яхте покататься.
И до заката дня трехмачтовый корабль
под белым парусом носил нас по волнам.
Под пледом, прикрывавшим нас, его рука в перчатку
моей плоти по кисть засунута была.
На небе голубом не облачка. Отель
с деревьями слился, а темный лес
расплылся и за горизонтом изумрудных волн исчез.
И я сказала: «Вставь, вгони в меня скорей,
прошу тебя». Что, слишком прямо, грубо?
Я не стыжусь. Все солнца страшный жар.
Но негде было лечь на корабле,
повсюду пассажиры вина пили, ели
цыплячьи грудки. Заодно глазели
на нас, двух инвалидов, что под пледом просидели.
Все расплывалось, будто я во сне,
представьте, он без устали во мне,
ходил как поршень час за часом,
Профессор. Лишь когда закат настал,
от нас все отвлеклись, но взгляды обратили
не на кроваво-красный отблеск в небе,
на зарево, что превзошло закат
меж сосен ярко полыхал отель —
одно крыло горело, все сгрудились
у яхты на носу и с ужасом смотрели.
И тут Ваш сын опять меня схватил
и словно на кол на себя внезапно насадил,
так стало сладко, что я вскрикнула невольно
но ни один не обернулся, крик мой заглушили
другие крики, что оттуда доносились,
смотрели мы, как с верхних этажей
в глухие воды падали тела людей
а кто-то прыгал вниз трудилась неустанно
пока не выпустил в меня прохладную струю.
С деревьев трупы обгорелые свисали
поднялся снова у него, опять я извивалась
на нем верхом, не передать словами
все это исступленье, весь восторг
одна стена обрушилась виднелись
внутри кровати, нам неясно как
все это началось вдруг кто-то произнес
возможно неожиданная сушь,
и солнца луч, войдя в раскрытое окно
разжег нагретое белье в постели, заодно
возможно (хоть курить запрещено)
одна из горничных ослушалась, потом
заснула, или мощное стекло
увеличительное, извержение в горах

Я не спала в ту ночь, так все саднило
внутри, по-моему он что-то там порвал,
ваш сын был нежен, оставался во мне
всю ночь не двигаясь. Лишь слышен тихий плач
там на террасе, где тела лежали,
не знаю, Вы знакомы с алой болью,
присущей женщинам, но не могла унять я дрожь
и час и два пока спокойная вода
катила волны черные сюда.
Рассвет настал, но сон был не для нас,
не размыкали рук и не смыкали глаз.
Потом заснув, я стала Магдалиной,
резной фигурой, украшавшей нос
корабля среди бурлящих волн морских.
Меня на острие меч-рыба насадила,
я упивалась холодом и бурей, плоть моя,
из дерева, была помечена годами,
и ветром края айсбергов, где севера рождалось пламя.
Казался мягким поначалу лед, а кит стонал
тихонько колыбельную костям
корсета тонким невозможно отличить
вой ветра от китовой песни, мерный плеск
всех айсбергов из самих дальних мест.
Но вот уж лед в меня врезаться стал, —
теперь мы ледокол, — и грудь мне оторвал,
покинутая всеми, родила
я деревянного зародыша, и жадными губами,
рот распахнув, он мокрый снег поймал
но затянуло в бурю и пропал
в меня вонзившись, снежная метель
мне матку вырвала и я простилась с ней,
в безмолвье унеслась вы видели летящую утробу

Не представляете, какое облегченье,
почувствовала я проснувшись, жаркие лучи
уже ласкали комнату веселым светом,
Ваш сын смотрел так нежно на меня.
Я, счастлива что грудь моя цела,
к балкону бросилась. Вокруг была
разлита свежесть воздух напоен
сосновым ароматом, наклонилась
к перилам, сын Ваш сзади подошел
и неожиданно в меня вошел,
вогнал так глубоко, что зимним сном обьято,
мгновенно сердце расцвело, не знаю даже
в какую дырку он попал, я в раже
почувствовала, как отель и горные вершины
внезапно сотряслись, возникли сотни черных пятен
там, где все было белоснежно до сих пор.

За время отдыха мы завели прекрасных
друзей — все умерли при нас, из тех несчастных
одна корсеты делала, была
веселой, пухленькой, храня устои ремесла,
но ночи бесконечные принадлежали
лишь нам. Волшебный звездный дождь
не прекращался. Медленно, как розы
огромные спускались к нам с небес,
однажды апельсиновая роща
проплыла мимо нашего окна,
благоухая, мы лежали молча в потрясеньи
замолкло сердце — падали они
с шипеньем растворились в озере ночном
как тысяча свечей, закрытых шторы полотном.
Не думайте, что мы с ним никогда
не вслушивались молча в тишину
великую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь,
по крайней мере, лишь его рука тихонько
поглаживала холм, чьи заросли напомнили о том,
как в детстве в папоротнике играл густом,
и прятался от всех. Я многое узнала
о Вас из шепотков его тогда,
Вы вместе с матерью его стояли там над нами.
Закаты — розовое облако-цветок что обращался
в ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался,
и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его язык
встречал закат в моей рычащей щелке,
а я его высасывала сок, он превращался
в то молоко, что я ему дарила, либо
оно для губ его во мне рождалось —
с второго дня набухла грудь моя,
после полуденной любви нас жажда мучила, и я
(он осушил бокал вина, ко мне нагнулся)
одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь,
что брызнула струя, он даже не успел
припасть к соску, обедал с нами добрый и седой
священник, и ему я разрешила пососать второй
на нас глазели изумленно все
но улыбаясь, словно говоря: так надо,
ведь ничего в отеле белом, кроме
любви не предлагают, а цена
любого удовлетворить должна,
В двери открытой показался повар,
лицо его в улыбке расплылось,
двух было мало, чтобы осушить
меня, и повар подставил под сосок стакан,
а выпив залпом, объявил, что вкусно,
его мы похвалили за искусство,
еда была отменной, как всегда,
к нам бросились другие, все желали
отведать сливок: гости, распаренный и жаждой
измученный оркестр, а падающий свет
внезапно в масло взбил, весь лес в него одет
двухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем,
священник грудь сосал, он поделился горем,
в трущобах мать осталась умирать
кормил второй сосок другие губы, и опять
почувствовала, как он под столом
мне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись.

Пришлось бежать наверх. Он был во мне
и прежде чем ступеньки одолели
из щели влага потекла, священник
остался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склону
отправился оплакивать усопших, и до нас
слова молитвы долетали с побережья,
затем все стихло руку взял мою
и сунул внутрь где член его ходил
толстушка corsetiere со всех сил
в сочащееся лоно протолкнула пальцы,
невероятно, так наполнена, и все же не полна,
повозки увозили всех утопших и сгоревших,
стук их колес до нас донесся сквозь листву
и снова тишина ее я юбки задрала
так пояс врезался, дышать едва могла,
и сыну Вашему закончить в ней дала,
ведь здесь любовь границ не берегла
от неба к озеру от гор и к комнате моей
тянулась цепь скорбная людей,
укрытых в тени горного хребта,
стоящих молча у чудовищного рва,
и ветерок шальной заставил вспомнить снова
об аромате апельсиновом и розах
что проплывали мимо нас по этой
Вселенной тайн и матери без чувств
впивались в землю мокрую, колокола звонили
в церквушке за отелем, придавая силы,
нет, церковь выше, нам достичь ее пришлось бы прежде
чем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надежды
из уст священника струились словно дым,
стоял на озере он одиноко средь сетей,
к груди прижавши шляпу, а потом
внезапно с неба грянул страшный гром.
Молитвам вняв, на миг горы вершина
повисла в воздухе, потом лавина
обрушилась, засыпав и усопших, и живых.
Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых —
такая опустилась тишина — и мгла
как катаракта, ибо этой ночью
на белом озере, что солнцем упилось,
не наступила тьма, и не было луны,
наверно, он до матки ей достал, толстушка
в экстазе закричала, зубы сжала
и укусила грудь мою так сильно
что пролился на нас молочный дождь.