Лолита Пий - Бабл-гам
…Меня разбудит позвякивание серебра на подносе с завтраком. Я проснусь легко, без усилия открою глаза, свежая, отдохнувшая. Наброшу пеньюар, сяду к сервировочному столику. Сначала выпью апельсиновый сок, потом налью себе чашку чаю. Возьму круассан, потом подпишу гостиничный счет, а гарсон тем временем раздернет шторы. В номер ворвется солнечный свет и гомон Парижа. Гарсон уйдет, я разверну газеты, быстро просмотрю заголовки. Будет понедельник, «Эль» окажется внизу, под кипой ежедневных изданий. Нисколько не удивившись, я увижу на обложке свое лицо. А прямо под моим сценическим псевдонимом крупными заглавными буквами надпись: «ВЗОШЛА НОВАЯ ЗВЕЗДА».
Я улыбнусь, и прежде чем позвонить журналисту сказать спасибо, отодвину поднос, достану зажигалку. И закурю с таким удовольствием, какого не доставляла мне еще ни одна сигарета.
Глава 2
Одиночество
ДЕРЕК. …Выныриваю из кошмарного сна, открываю глаза, и мне становится еще хуже. Голова как в тисках, между шторами пробивается закатное солнце, слепит глаза, я отворачиваюсь, встаю, спотыкаюсь, я хочу пить, подношу к губам первый попавшийся стакан и тут же выплевываю, блин, водка, чуть не стошнило, где тут ванная, я в чужом номере, я спал в кресле, кто меня раздел? Всюду валяются тела, прямо как в морге, я бреду в ванную, переступая через девок и полосы света, ноги не идут, я сую голову под кран, на раковине следы кокаина, оттираю их, потому что противно и чтобы проснуться, и еще грязная ложечка, ею явно не только выскребали нольпроцентный йогурт, вода течет на затылок, надо выставить всех отсюда к чертовой матери. Сажусь в халате на край джакузи, закуриваю, показываю язык своей помятой физиономии, она отвечает мне тем же, в ванну не хочется, ничего не хочется, только спать, долго-долго, чтобы все исчезло, все эти девки, этот бардак, серая пелена перед глазами, чтобы перестала болеть голова, а время снова двинулось вперед. Спать я не буду, это ясно, и какого хрена теперь делать, не по годам уже дурью маяться, я еще под дурью или как? Глотаю две, три таблетки, выхожу из ванной, изучаю поле битвы, переворачиваю тела, проверяю, была ли хоть одна съедобная. Звоню, чтобы принесли кофе, потом стою у окна, гляжу на колонну, потом сажусь, потом опять встаю, меня трогают за плечо, я подпрыгиваю, по-моему, она полька, садится напротив и хочет знать, в порядке ли я, я совершенно не в порядке, но не намерен обсуждать это с полькой, которую уже трахнул, и в придачу, как я с некоторым ужасом замечаю, похоже, несовершеннолетней. Беру ее за подбородок, осматриваю зубы, спрашиваю: «How old are you?».[2]
Она отвечает «Sixteen»,[3] и я говорю, что пора уходить. Опять закуриваю, приносят кофе, я трясу Мирко, тот спит, скрестив руки, с блаженной улыбкой на дурацкой роже, и прошу выставить всех за дверь и убрать этот бардак, но это не входит в его обязанности, и я звоню на ресепшн, или консьержу, или горничной, понятия не имею, говорю только «Дерек Делано» и вешаю трубку, теперь мне хочется принять ванну, посылаю Мирко, пусть нальет… «Call me?»[4] — стонет малолетка… «No way».[5]
Пятеро писюшек, пятясь, уходят, дверь хлопает, и они испаряются из комнаты и из моей памяти. «Что там ванна?» — ору я, включая музыкальный центр на максимальную громкость, «Waiting for the miracle», что у меня за мания слушать под балдой Леонарда Коэна, снаружи доносится шум моторов, солнце не садится, а встает. Ошибочка вышла. И какого хрена теперь делать? Иду обратно в ванную, три или четыре раза чищу зубы, горло болит меньше, ванна наливается безнадежно медленно, придется ждать, я вышагиваю взад-вперед по гостиной, обе двери распахиваются, в дверях горничная, новенькая, перепугалась бардака, начинает собирать бутылки, и в памяти обрывками всплывает вчерашний вечер… пафосный, как всегда, делать мне нечего, лучше бы поспал, вечно доходит задним числом, отмечали, естественно, завершение показов зимних коллекций, нашли чему радоваться, через два месяца будем отмечать весенние в Милане, вечность вымощена коллекциями мод, показы начинаются, завершаются, потом опять начинаются, опять завершаются, и опять все сначала, а может, презентацию шампанского в новом дизайне, навороченного мобильника с функцией факса, искусственного члена и фотокамеры, новой игрушки-паразита, а может, открытие еще какого-нибудь жизненного пространства, сколько ему отпущено сроку, две недели, месяц, три месяца? все парижи давно открыты, и все, конечно, принадлежат мне; я счастливчик — и все, все меня облизывают, мужики фигурально, девки за кулисами, и, как всегда, все кончилось у меня, с дурью и шлюхами, терпеть не могу этот вой пылесоса, ванна льется через край, я запираюсь и ныряю в воду, благодать, но по голове лупит по-прежнему, куда подевался пульт, «The maestro says itʼs Mozart, but it sounds like bubble gum when you are waiting for the miracle»,[6] от голоса Леонарда дрожат зеркала, хочу в Италию, но если поеду туда, захочу в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка в Париж, хочу большой любви, шучу, вот забью на все и пойду в таперы! Шучу, к тому же играю из рук вон. Мирко стучит в дверь, я молчу, он опять стучит, зовет меня: «Дерек, Дерек», я спрашиваю, чего он колотится, как ненормальный, и нельзя ли оставить меня в покое, он отвечает, что беспокоился; меня слегка бесит мысль, что ему могло прийти в голову, будто я умер, из-за того что пять минут назад заперся в ванной, я велю ему убираться ко всем чертям, пока не позову, а потом ложусь на дно ванны, над головой у меня пузырьки, это немного отвлекает от бездарной лепнины на потолке и удручающе синего неба, так какого хрена мне сегодня делать? Смотрю на часы, еще только три, почему на улице так темно? Выхожу из ванной, в комнате порядок, впечатление, будто я в ловушке, безупречно ровная кровать издевается надо мной, в прямых углах номера больше нет ничего человеческого. Шторы раздернуты, за ними гроза. Наливаю себе стакан и сразу отставляю, чем заняться-то? Я спал два часа. Звоню в контору, все правильно, сегодня я еще богаче, чем вчера, выслушиваю кучу цифр и вешаю трубку, надо валить отсюда, открываю все шкафы, натягиваю первые попавшиеся джинсы, водолазку, короткие сапоги, непромокаемый плащ, захлопываю дверь, забавно, сколько времени я никуда не ходил один и сам не зная куда, вечно вокруг толпа приятелей, которые вовсе не приятели, номер мне забронировали в дурацком месте, «Добрый день, господин Делано», я машинально шарю в карманах, забыл наличку. Выхожу из лифта: не будет тебе чаевых, холуй, его возмущенный взгляд буравит мне спину, «Господин Делано, подпишите счета» — «Потом!», двери поспешно раздвигаются, открывая суету на Вандомской площади, служащий бежит на стоянку за моей машиной, я знаком торможу его: мне хочется пройтись под ливнем, я удаляюсь большими шагами и чувствую, как меня переполняет странная радость жизни, сворачиваю с Вандомской площади, хочется затеряться, едва различаю туманный свет витрин, слепящие струи дождя отделяют меня от мира, тротуары почти безлюдны, витрины попадаются все реже, из потоков выныривают странные безголовые силуэты и кусочки лиц, нереальные, как в кошмарном сне, удлиненная женская тень, смазанная, изогнутая дугой на шпильках, безуспешно ловит несущиеся мимо такси, ни одного свободного, подросток в капюшоне чертыхается у банкомата, потом ныряет в метро, мое растерзанное отражение в витрине закрытого ювелирного магазина, лицо перечеркнуто вывеской «Полная ликвидация», с нее льет, я оборачиваюсь и — бах! угрожающая вспышка белого огня, раздолбанная тачка с номерами департамента Эро, фары дальнего света посреди Парижа, и я спрашиваю себя, почему люди не умеют ездить и когда ксенон придет в народные массы. Отдуваясь и чертыхаясь, опять шагаю невесть куда, с неприятным чувством, что хожу по кругу, но разве не этим я занимался всю жизнь, ходил кругами без всякой цели? Разве не в этом и состоит жизнь? Задумываюсь по-настоящему, всерьез, над этим вопросом, но какой-то голос во мне ухмыляется, прогоняя экзистенциальные проблемы, и как всякий раз в приступе хандры, мне хочется позвонить Станисласу в Нью-Йорк, но он наверняка спит, потому что сейчас после банка подрабатывает в баре, и вообще я не взял с собой мобильник, и вообще всякий раз, как я ему звоню поговорить по душам, слова застревают в горле и в конце концов я рассказываю об очередной шлюхе или очередном мордобое, ему, наверное, кажется, что я стал жутко поверхностным после того, как удалился от дел. Выхожу из I округа в промзону. Я столько не ходил пешком с того дня, когда мой джип сломался в какой-то пустыне, я никого с собой не взял, решил понаслаждаться одиночеством и, естественно, оказался, как идиот, на своих двоих за тысячу верст от любого жилья, там бы мне и сгинуть, если бы не чета немцев, друзей отца, которые случайно проезжали мимо на джипе более новой модели, чем мой, поздоровались так, словно мы повстречались на выходе из оперы, и отвезли в отель. Так что не выходит у меня бродить в одиночку, особенно если такси свободных нет, а я подыхаю из-за этой тупой прогулки и тупого дождя. Захожу в первую попавшуюся забегаловку и, не успев сесть, начинаю клеить официантку, что, к несчастью, не нравится хозяину за стойкой, а он, во французском изводе, как две капли воды похож на тех барменов Буковски, которых я искал, как Святой Грааль ищут, по всем гнусным притонам в злачных закоулках Лос-Анджелеса, чтобы придать осмысленность собственному алкоголизму, и вот на тебе, откопал эдакую жемчужину пять лет спустя, когда уже и думать об этом забыл, в двух шагах от гостиницы, во французском бистро, удручающе банальном с виду.
