Клаудио Магрис - Вслепую
Дайте мне только договорить об Ахилле и Агамемноне. У них под рукой есть Гомер, который описывает их дела и свершения. Мне все приходится делать самому: жить, сражаться, терять, писать. И это справедливо. Было бы странно, если бы посреди битв, явлений богов, разрушения семей и городов герои бы садились вкратце подвести итог событиям дня. Равно нелепо было бы требовать от них лично выхаживать раненых и хоронить павших: для этих вещей у них есть рабы, посвященные в искусство Эскулапа, есть и могильщики, подобно тому, как имеется тот, кто режет для них мясо за трапезой, и аэд, воспевающий их деяния и упорядочивающий их жизнь, в то время как они сами внимают ему, постепенно впадая в дрему.
Вот так. Дремота — исключительно королевская прерогатива. Любые мысли незаметно тебя покидают, исчезают, словно под снежным покровом, и ты предоставлен самому себе: можешь умереть, можешь убить; что бы ты ни делал, ты делаешь это беспечно, ничего не страшась. Эта счастливая беспечность для богачей, для сильных мира сего, а мы, осужденные на муки ада грешники, нужны для того, чтобы вырвать её из их рук. Однако и мне дана эта высшая доблесть монархов, и, видимо, именно поэтому я ещё жив. Жив, несмотря на всё, что сваливалось на меня, начиная с самого детства: потолок зала Кавалеров, тяжёлые стены с объятыми огнем пожара портретами во дворце Кристиансборг в Копенгагене, Чёрная Башня, — меня не пугали ни падающие сверху горящие угли, ни грохот разрушающихся конструкций, — ребенок, но уже царственно летаргический перед лицом катастрофы; после трёх недель пребывания на троне Исландии я по-прежнему был равнодушен даже к тому, что моё царствование оказалось до смешного коротким; я и оставался-то королём исключительно благодаря дремоте: она броней защищала моё сердце от накалявшейся враждебности свершавшихся событий, вещей… Почему я так спокоен? Доктор, не обманывайте себя, Ваши таблетки и лекарства тут ни при чём: спокойствие — моя собственная заслуга, и ничья больше, в остальном же я раб, которого заставляют грести в одиночку, слабый моряк, который может быть полезен лишь для направления парусов, каторжник, единственное занятие которого — валить деревья и раскалывать камни, заключённый, вынужденный собирать песок в ледяной морской воде, писатель и…
И этот-то людской сор ставит под сомнение фразу, с которой начинается моя автобиография; а ведь я её написал исключительно для них, по просьбе доктора Росса из Хобарта. Тот назойливый парень из комнаты с огромными экранами, где мы играем, постоянно меня передразнивает: он никогда не отвечает на мои вопросы, а просто повторяет то, что я говорю, и смеётся. И ту фразу сразу же он повторил. Понятное дело, что это неправда: никто не может ни рассказать о себе, ни полностью познать самого себя. Человек не знает, какой у него голос, зато это прекрасно знают другие. Люди узнают друг друга по голосам, но им не дано слышать себя самих. Так, доктор, Вы понимаете, когда говорю я, а я отличаю Ваш голос от их голоса, от голоса кого угодно, свой же собственный не узнаю. Как Ахиллу удалось бы поведать о своем гневе, том неистовом исступлении, в которое он впадал? Как описал бы он свой гнев, сжимающий кишки, похожий на то состояние, когда твои мертвенно-бледные губы трясутся от накатывающего приступа рвоты на борту танцующего на волнах корабля? Или когда тебя выворачивает наизнанку, как мою Нору после лишку выпитого? Когда ей разрешали покидать территорию лагеря и забредать в «Ватерлоо Инн» или какой-нибудь другой кабак, она, действительно, напивалась, а остальные завсегдатаи насмехались и издевались над ней. Я напивался вместе с моей женой, — это было единственным способом продемонстрировать ей моё уважение и мою любовь. «В горе и в радости, пока смерть не разлучит вас», — таков был наш путь. И мы следовали ему. Мы, закованные в цепи мужчина и женщина. Вот только я не помню: в те моменты, когда я ставил на место весь этот сброд, был ли я мужчиной, сражающимся за ее честь, гордо противостоящим мерзостям вокруг и людской низости, или же жалким пьянчужкой, который фразу-то закончить не может и изо всех сил пытается ответить по достоинству подонкам, что осмеивают его, отвешивая заправские поклоны и величая королем Исландии?
Да, доктор, давайте поговорим о произошедшем со мной в Исландии; уж, наверное, я хочу об этом поговорить, ведь это самая лучшая, самая красивая история из тех, что когда-либо со мной случались. Из Вашего фильма мне стало ясно, что она интересна многим — они хотели бы услышать её и, возможно, пересказать на свой лад. Я сам осознал, кто я, только когда прочёл её и когда перечитал, но ещё ранее я понял это, написав её. Знаю, Хукер, учёный, входивший в состав экспедиции, тоже об этом писал — я имел честь дружить с ним; хотя, если быть совсем откровенным, он слегка перепутал некоторые факты моей жизни, а также подделал рассказ о той великой революции. Так делают все: злобная зависть по отношению к человеку, попытавшемуся освободить мир, заставляет пятнать белые страницы ложью, фальсифицировать революцию, поэтому мне самому пришлось создать достоверную хронику тех событий, создать мою собственную историю. Однако всему своё время, дойдём и до Исландии, не будем далее усугублять то, что и так уже прилично запутано. Я очень стараюсь всё объяснить и разложить по полочкам, но невозможно так быстро сплести цепочку из бесчисленного множества звеньев.
Даже я не всегда могу отделить произошедшее со мной в действительности от того, что сам себе придумал, понять случившееся со мной и происходящее в моей же голове, в воспаленном сознании. Однако мне постоянно приходится брать ручку и исправлять неточности, а порой и откровенное враньё в текстах, написанных обо мне другими: начиная с того, кто позволил себе переиздать мою книгу о христианстве как религии природы, вставив от себя лишь мою исковерканную биографию, — я не помню его имени, — заканчивая авторами ядовитых и лживых статеек в «Борбе», «Воче дель Пополо» и кто знает, в каких ещё газетах. Я знаю, что они потом раскаялись в этом, — все раскаиваются в содеянном, когда уже поздно и ничего не исправишь. Но всё-таки… Ложь, касающаяся меня, нас… Нас называли сталинскими агентами, замаскированными фашистами… Говорили, что это вовсе не Партия отправила нас в Югославию для того, чтобы мы во всеуслышание называли Тито продавшимся Западу предателем революции. Когда же я вернулся из Голого Отока, мои товарищи уже товарищами не были; более того, многие из них подсуетились: избави Боже, если кто-то в округе даст мне какую-нибудь работёнку. Таким образом, я поехал туда, на юг, вернее, вернулся сюда, на другой конец Земли, в мою Тасманию. Было время, когда она называлась Землёй Ван Димена, но это было много раньше, давным-давно.
По крайней мере, мне так кажется. У меня нет уверенности, даже если я сам восстановил последовательность и хронологию событий, пусть сам всё это ранее и написал, а теперь рассказываю или, когда мы беседуем с Вами, надиктовываю на плёнку. Да и неважно, уверен ли я в чём-то: всё равно вы, люди за компьютером, всё перевернёте так, как вам будет угодно, перепишете по-своему на маленьких экранчиках; я, пожалуй, благодарен вам за это, а ещё за сайт, который вы мне посвятили. Я не знаю, что это сокращение обозначает, но само слово «сайт» мне очень нравится. «Три моряка, что в Египет плывут, какую красу там увидеть смогут…». Вы знаете эту песню? У нас когда-то её часто пели. Если хотите, я спою, а Вы зафиксируете. В любом случае всё, что я говорю, потом перевирается. Я, знаете ли, когда нажимаю кнопки на клавиатуре, как Вы меня учили, чтобы прочитать сказанное, или когда пытаюсь прослушать запись, каждый раз сталкиваюсь совсем не с тем, что я говорил. Нет-нет, что Вы, я вовсе не начинаю нервничать. Более того, меня…
Меня абсолютно не волнует, что я не могу увидеть свою собственную жизнь, точно так же, как я не могу узреть и услышать себя, пьяного и разглагольствующего, в харчевне «Ватерлоо Инн». Когда я описываю прожитое мною, да и теперь, вновь обдумывая все это, я слышу какой-то шум, обрубленные слова, оборванные фразы, бормотание, из которого я не понимаю и половины; я гоню этот шум, отмахиваюсь от него руками, словно от бьющихся о лампу на письменном столе мошек, потому что боюсь потерять мысль, связующую нить.
Для Вас это не новость? Конечно, нет, ведь об этом, в том числе и в истории болезни написано: «Пациент слышит голоса, которые озвучивают его мысли». Все верно: я и в самом деле их слышу. А Вы, доктор, ни в малейшей степени. «Страдает галлюцинациями, помешательством». Я не обижаюсь — привык к оскорблениям. «Производит (это я произвожу) впечатление умного человека, но страдает отчетливо выраженной идеоаффективной диссоциацией, сбивающей его пространственно-временные ориентиры. Не может упорядочить возникающие у него психические образы в рамках единой картины своего существования. Склонен повествовать о своей жизни как о романе. Охотно рассказывает о себе, даёт записывать себя на плёнку. Во время сеансов компьютерной психотерапии пациент иногда сам, иногда при помощи посторонних лиц вносит в компьютер информацию о себе. Пациент убежден в том, что находится в Австралии. Особенную уверенность выражает по поводу того, что является неким Йоргеном Йоргенсеном, путешественником, авантюристом, в середине девятнадцатого века депортированным в Австралию и погибшем в Тасмании. Заявления противоречивы: то утверждает, что читал автобиографию вышеупомянутого человека, то, будто бы, будучи Йоргеном Йоргенсеном, сам является создателем этой автобиографии». Можно подумать, автору книги нельзя перечитать собственное творение спустя какое-то время.
