Валери Тонг Куонг - Мастерская чудес
Однако ублюдок собрался на меня хвост поднять, а я этого не просек.
Утром приносит он мне целую пачку колес. Другой бы на моем месте застремался, но я, баклан, взял безо всякой опаски, даже обрадовался: промерз на лютом ветру, не спал почти, хорошо бы подлечиться. Меня посреди ночи выгнал из котельной говнюк, пришедший свет чинить. Чем я ему помешал? Дрых себе в крысином гнезде, никого не трогал. Испугался, что я бухло у него стырю? За котлом меня и не видно было. Только этот кекс разорался, пригрозил, что легавых позовет. Ну и пришлось мне слоняться по сучьему холоду часа два, ждать, пока он срыгнет. Руки-ноги свело от холода, в горле запершило, башка раскалывалась. Бывало и похуже, само собой. Фишка в том, что от собачьей жизни на улице стареешь, как бобик: полгода за пять лет идут, пять лет суровой армейской службы.
Вот я и дал слабину. Пожаловался торчку-сморчку. Сказал, что измаялся, заболел. Тот покивал участливо: «Бедный мистер Майк! Не повезло! Ничего, я-то знаю, чем тебя реанимировать». Так я и попал, будто рекрут желторотый… Мне и в голову не пришло, что это подстава.
Всю пачку всосал еще до открытия супермаркета. И поплыло у меня перед глазами. Закружились, вальсируя в вихре африканской пыли, бойцы в хаки, винт вертушки, кожаные сиденья беж в эльзасском авто… Я услышал пронзительный смех мадам Майк, шлюхи по жизни. Запах жимолости… Она прикоснулась ко мне ледяными руками, раздвинула ноги…
Набежала окрестная пьянь, закипешила, затарахтела: «Мистеру Майку херово? Прихватило его? Может, „Скорую“ вызвать?» Торчок-сморчок за меня ответил: «Брось, братва! Он просто придуривается, комедию ломает, вы же его знаете. Говно не тонет, такой не пропадет». Сам я не мог и слова выдавить, ткнулся мордой в колени, слякоть проклятая мешала смотреть, потекла из-за мыслей этих паскудных. Лучше б я сдох, чем показал им, что плачу.
Вот я сидел-сопел, носом шмыгал, долго, с полчаса, наверное. Даже не заметил, как они подошли. Поднял голову, только когда сморчок заблажил. Встал напротив меня, руки в боки, грудь выпятил. Супергерой хренов! «Кирдык тебе, мистер Майк! Ты всех тут достал. Вали отсюда, а не то мы тебе поможем». И с ним еще три колдыря сушеных. Злющие, так и рвутся в бой.
Я устало вздохнул: «Сопля, имей совесть. Без тебя тошно, башка трещит. Не лезь, огребешь».
Но он храбро так подскочил, хвать меня за ворот, а сам орет, аж пеной брызжет: «Вали-вали-вали! Отхерачим тебя, чтоб духу твоего не было! Осточертела твоя харя!»
Такой борзоты я стерпеть не мог. Мой авторитет в квартале поставлен на кон, все мое будущее, вся жизнь. Он попер на меня, взъерепенился, встал на дыбы. Надо его опустить. Пришлось оторвать жопу, хоть я ослаб и устал.
Торчок откатился. Зато один из его друзей-колдырей вынул обрезок трубы из-под пальто. И я сразу просек, что это заговор. Хотел ощетиниться и навалять им. Но они мгновенно сбили меня с копыт, приложили железякой как следует, потом принялись месить ногами все разом. Я прикрывал то голову, то почки. Хрумкнули кости… А эти сволочи ржали как гиены, вопили, визжали. Их вой больше всего меня донимал, если честно. Боли после десяти минут мочилова я уже не чувствовал, но ультразвук их крысиный адски резал слух. Зверье поганое.
Последнее, что я запомнил перед тем, как вырубиться, — это осклабленная довольная моська торчка-сморчка. Ни разу за все полгода не видел, чтобы гад улыбнулся.
А тут сподобился.
Мариэтта
Я только подходила к дверям, когда раздался звонок, сверлом вонзившийся в мои внутренности. По инерции ускорила шаг. В вестибюле завуч мсье Виншон, прищурившись, вычитывал что-то на доске объявлений. Заслышав мои шаги, он обернулся, постучал по своим наручным часам, укоризненно зацокал языком, мол: «Поторопитесь, мадам Ламбер, ученики заждались вас».
Они действительно меня ждут не дождутся. Словно голодные безжалостные хищники. Словно охотники в засаде. Все они сговорились меня прикончить. Еще какое-то время поиграют с добычей, потом, когда надоест, нанесут последний смертельный удар. Естественно, если я кому-нибудь расскажу об этом, меня сочтут истеричкой, слишком ранимой и мнительной, склонной все преувеличивать. Скажут: «У вас паранойя». Здесь, конечно, коллеж, а не институт благородных девиц. Но дети по большей части из хороших обеспеченных семей, воспитанные и милые. Иными словами, такие не протыкают соседям шины, не поджигают окрестные дома, не насилуют в метро. Мы, как принято считать, привилегированный средний класс.
На самом же деле мои ученики просто хитрые, изворотливые и лживые. Они делают пакости незаметно, с улыбкой. В нашем тесном плюшевом мирке живут уютно и без хлопот, здесь даже преступления совершают тихо и благопристойно. Не набрасываются с ножом или с бейсбольной битой, не подстерегают в темном переходе. Тебя просто не приглашают на престижный спектакль, на вечеринку для элиты, исключают из семейного бизнеса. Постоянное давление, манипуляции. Ближних не убивают, их доводят до самоубийства. Кровь не пятнает рук.
Ученики объявили мне войну. Заключили пари: «Спорим, она и до Пасхи не продержится!» Грязные интриганы. Подлые ябеды. Ненавижу! Мне часто снится, что школьный автобус взрывается из-за протечки масляного бака. Бах! И никого не осталось. Это судьба, Мариэтта, несчастный случай.
Тут звонит будильник, и страх перед новым днем обволакивает меня и душит.
Нельзя сказать, что изначально весь класс бросил мне вызов. Там был зачинщик, самый подлый. Его подручные подстрекали, руководили. Кто-то подчинялся, исполнял приказы. Кто-то держался в стороне. Один мальчик даже встал на мою защиту. И сразу же превратился в изгоя. Пришлось ему пойти на попятный. Теперь, когда я тщетно ищу у него поддержки, он прячет глаза.
В конце концов класс объединился, сплотился. Все действуют заодно, все полны ненависти и злобы. Ученики не сдадутся — слишком далеко зашли. Я знаю, и они знают тоже, что добром это не кончится.
Мы враждуем с самого начала учебного года. Началось с того, что я влепила «ноль» их общепризнанному вожаку, Люку Зебрански, высокому блондину с эффектной челкой. «Ноль» он вполне заслужил, поскольку непомерное эго давно уже мешало ему развивать свой ум, от природы живой и острый. Поздней я узнала, что родители из-за плохой оценки не пустили его туда, где он должен был уладить амурные дела. Он мне этого не простил. Пропущенная вечеринка превратила жизнь уважаемой учительницы истории и географии в сущий ад!
Думаю, Люк тщательно продумал план мщения: он слишком предусмотрителен, чтобы рисковать и импровизировать. Началось с того, что класс обрушил на меня шквал вопросов. Блестящая мысль! В октябре на каждом уроке ученики непрерывно спрашивали меня по десять-пятнадцать раз об одном и том же, по-разному формулируя, оттачивая, шлифуя наглую глупость.
— Скажите, мадам, а тоталитаризм как-то связан с тотемизмом?
— Чем тоталитаризм отличается от фашизма? А от фетишизма?
— Тоталитаризм — это тотальная авторитарность, да?
Следующая тема.
— Правда, что Ленин — сын Сталина?
— Пролетариат над чем пролетает? Я что-то не понял.
— Они стали вождями потому, что переживали из-за своего малого роста, верно?
Невинные, наивные, сущие ангелочки. Сидят смирно, выпрямились, держат ручки наготове, открыли учебники на нужной странице.
Я не выдержала, вспылила:
— Вы что, издеваетесь надо мной? Нарочно такие дурацкие вопросы выдумываете?
— Нет, мадам, мы просто хотим разобраться!
Люк Зебрански злорадно заявил:
— Вы напрасно срываете раздражение на учащихся. Вам бы следовало и себе иногда задавать вопросы. А вдруг ваши объяснения не всем понятны?
«Вам бы следовало». Сопляку недавно исполнилось четырнадцать, а он учить меня вздумал! Я едва не задохнулась от ярости.
Викторина продлилась месяц, затем мы перешли к другим видам напряженных состязаний, разнообразных и изощренных. Они избрали меня своей жертвой. Мне некогда стало готовиться к урокам, я постоянно планировала контрудары, думала, как избежать ловушек. Напрасно. Ученики были куда изобретательнее меня. Вот, к примеру, вздумала я приохотить их к истории, принесла фильм про Вторую мировую. Во время просмотра ушла, чтоб отксерить задания для контрольной. Возвращаюсь, а дверь заперта изнутри. Ангелочки за стеклом вызывающе спокойны, будто так и надо. Я позвала старшего воспитателя. Как вы догадываетесь, когда он пришел, дверь была приоткрыта, а ключ висел на месте. Воспитатель тяжело вздохнул, возвел глаза к потолку:
— И не совестно вам, мадам Ламбер, отрывать меня от важных дел по пустякам?
День за днем я жаловалась начальству, просила помощи и поддержки. Тщетно. Зебрански и его приспешники совершали злодеяния, не оставляя ни единой улики. Я говорила одно, а он — совершенно другое. Так что мои слова вызывали сомнение, и враг торжествовал. Директор, завучи, воспитатели, мои коллеги-учителя упорно не замечали радости милых деток, когда я падала, поскользнувшись на банановой кожуре. Раз так, я умолкла. Стиснула зубы и перестала рассказывать кому бы то ни было про жвачку, прилипшую к волосам, про нарочно подстроенные серийные опоздания, про маркер, который то не писал на белой доске, то не желал стираться, про скверные слова, нацарапанные иглой циркуля на моем столе.
