Виктория Токарева - Звезда в тумане
Вторая проблема: что надеть.
Я могу явиться во всем блеске, молодой и шикарной, — относительно молодой и относительно шикарной, но все же достаточно убедительной, чтобы все сказали: где были его глаза, когда он менял то на это? Вернее, это на то.
Я подхожу к зеркалу. У меня выражение птицы, которой хочется пить, а ей не дают, и похоже, она скоро отбудет из этого мира. Рот полуоткрыт. Глаза полузакрыты. Все нутро как будто вычерпали половником для супа, а туда вёдрами залили густую шизофрению. Болит голова. Хочется не жить. Это другое, чем умереть. Просто вырубить себя из времени. Однако вырубить нельзя. Надо идти на работу.
Я сажусь к зеркалу и начинаю создавать себе цвет лица. На это уходит довольно много времени. Я крашусь французской косметикой, которую продают в наших галантереях, и думаю о факторе исповеди и исповедника. Раньше человек являлся в церковь, проходил в исповедальню, опускался на колени перед бесстрастным, справедливым исповедником, как бы представителем Бога, и там, скрытый от глаз и ушей, исповедовался во всем, очищал свою душу. А исповедник отпускал грехи, давал необходимые советы, и человек уходил очищенный и просветлённый, сняв с души всю копоть. Профилактика души.
В наше время роль исповедника выполняют друзья и знакомые. Я, скажем, раскрываю свою душу Подруге. Она на другой день рассказывает мои тайны Другой Подруге. Другая Подруга — Своей Подруге, и вот уже пошла по городу гулять моя жизнь, обрастая, и видоизменяясь, и превращаясь в сплетню, пущенную тобою же. А если не быть откровенным — как очистить душу? И вообще какой смысл тогда в общении, если не быть откровенным?..
Я кончаю краситься и смотрю на результат своего труда. Моя мама в этом случае сказала бы: разрисованный покойник.
Первой мне в коридоре попадается Сотрудница. Она останавливается и задаёт несколько вопросов, касающихся документации. Я отвечаю и при этом ищу в её глазах второй смысл. Но никакого второго смысла нет и в помине. То ли она не знает, то ли ей все равно. Второе меня устраивает больше. Равнодушие бывает полезнее и целительнее, чем сострадание.
Сотрудница слушает меня внимательно и с почтением. Я учёный, а в стенах института только это и имеет значение. В стенах научного учреждения реализация личности важнее, чем женская реализация. Сотрудница стоит передо мной собранная, дисциплинированная, как в армии, и я уверена в ней почти так же, как в себе: не перепутает, не опоздает, не забудет. Я вообще заметила, что женщины работают лучше, чем мужчины. В нашем институте, во всяком случае…
Потом я сворачиваю к заву. Надо решить несколько вопросов.
Секретарша смотрит на меня, как на Мону Лизу-Джоконду, пытаясь постичь, в чем её секрет, почему всему миру нравится эта широкая, скорее всего, беременная, большелобая мадонна без бровей.
«Знает», — поняла я и мысленно выставила руку для дистанции.
— Можете взять зарплату, — сказала Секретарша и стала отсчитывать деньги.
Я заметила, что дверь к заву плотно закрыта. Значит, заперлись и выпивают, в честь старого Нового года. Есть у нас такая традиция — отмечать все советские и церковные праздники. Значит, выпивают, а меня не зовут. Интересно — почему? Потому что там Подруга, и они не хотят нас совмещать. Как правило, она приходит на все посиделки, и почему бы ей не прийти и в этот раз? Она ведь тоже может захотеть повести себя так, будто ничего не произошло. А может быть, и Муж там. Почему бы им не прийти вместе, если есть возможность не разлучаться.
Я почувствовала, как моё душевное напряжение переходит в физическое, и у меня от физического напряжения вытаращились глаза. Мне хочется уйти, а Секретарша считает мелочь, ей нужно набрать восемьдесят три копейки.
Из дверей выглядывает зав, видит меня и тут же скрывается обратно. Я заставляю себя остаться на месте. Забираю зарплату. Спокойно выхожу. И спокойно отправляюсь в свою лабораторию. «С Новым годом, товарищи, с новым счастьем».
До сегодняшнего дня моя лаборатория казалась мне святым местом. Обиталищем доктора Фауста. Но сейчас я вижу, что это просто захламлённый чулан.
Работать не хочется. Хорошо было бы сейчас войти в кабинет к заву, мило улыбнуться и сесть за стол. И даже поднять бокал, поздравить «молодых». Потом достать из сумки маленький хорошенький револьверчик (его нет, но хорошо бы), направить прямо на него и деликатно спросить: «Как ты предпочитаешь? В спину или в лоб?»
И посмотреть в его глаза. Вот это самое главное. Посмотреть в глаза: как они замечутся или, наоборот, застынут. Ибо ни в спину, ни в лоб ему не хочется. А я буду улыбаться любезно и целить метко.
А как поведёт себя Подруга? Она или прикроет его, или прикроется им, в зависимости оттого, кого она больше любит: его или себя.
А дальше что? Предположим, я его убью, ему будет уже все равно: где я и что со мной. Подруга утешится довольно скоро, она не из тех, кто, как донна Анна, будет рыдать, упав на могильную плиту. И её новый муж будет носить ей картошку с базара. А я, значит, по тихим степям Забайкалья, где золото роют в горах… Очень глупо.
Я вздыхаю из глубины души. Достаю свои смеси и взвеси и начинаю исследовать. Прохожу биохимический анализ. Работать не хочется. Я работаю через отвращение, но заставляю себя делать то, что положено на сегодняшний день по программе. Я просто не могу этого не сделать. Потом потихоньку втягиваюсь и как бы вырубаюсь из времени. Я — сама по себе, а время само по себе течёт, отдельно от меня. Я его не чувствую. А поскольку в свете последних событий моё время — боль, то я почти не чувствую боли. Я существую как под наркозом, но не общим, а местным. Я все вижу, все понимаю, и мне больно. Но боль тупая. Её можно терпеть.
Когда я искала свою дорогу в науке, у меня были единственные туфли: розовые с белой вставкой. Легко догадаться, что туфли были летние, но носила я их зимой, чтобы выглядеть стройнее. Сколько километров отстучала я каблучками, пока нашла свою дорогу. Потом, позже, когда я выбивала эту лабораторию, сколько стен пришлось прошибить лбом, кулаками, слезами. Я, как эмбрион, прошла все стадии становления личности: поиск себя, утверждение, подтверждение. Правда, на последней стадии у меня увели Мужа. Теперь Дело есть, а Мужа нет. Но Дело все же осталось. Сначала я тащила его за шиворот. Теперь мы идём с ним рядом. А через какое-то время Дело уже само возьмёт меня за руку и поведёт за собой. Будет работать на меня. Значит, у меня есть Будущее. И нечего прибедняться. И не надо приуменьшать. Это так же порочно, как преувеличивать.
Открывается дверь. Входит мой аспирант Гомонов, на его лице написано отвращение к жизни: то ли перепил, то ли недоспал. А скорее всего, и то, и другое.
— Вы принесли главу? — спросила я.
— Нет. Я забыл.
— А зачем вы пришли? Сказать, что забыли?
Гомонов мнётся. Я вижу, что он врёт. Он не забыл, он не сделал. Я бы выгнала его, но он способный. Просто он любит жить.
Я смотрю на него. На лице отвращение, но туфли на ногах — безукоризненные.
— Что вы стоите? — спрашиваю я.
— А что делать? — удивляется он.
— Идите домой и принесите.
Гомонов стоит в нерешительности. Потом выходит както боком. Интересно, что он предпримет…
…А может быть, убить её? Но тогда он женится на Другой Подруге. Ко мне он не вернётся. Он женится на Другой, а я по тихим степям… Так что этот вариант тоже не подходит.
Я помещаю каплю на стёклышко. Стёклышко устанавливаю под микроскоп и заглядываю в другой мир. Я легко разбираюсь в этом другом мире, как музыкант в партитуре, как механик в моторе, как врач в организме. И мне там интересно.
Снова открывается дверь, входит Секретарша.
— Мы закрываемся, — говорит она мне.
Я смотрю на её личико, гладенькое и овальное, как яичко, и догадываюсь, что прошло восемь часов рабочего дня.
— А там кончился праздник? — бесстрастно спрашиваю я.
— Какой праздник? — Секретарша искренне вытаращивает глаза.
— Ну, Новый год…
— Где? — не понимает она.
— У зава.
Секретарша смотрит обалдело, потом предлагает:
— Нинуля, поставьте градусник…
— Нина Алексеевна, — поправляю я, держа Секретаршу на вытянутой руке, однако понимаю, что моё раскалённое воображение подсунуло мне сей сюжет. Ни Мужа, ни Подруги здесь не было и в помине. Да и в самом деле, что они здесь забыли? Если только меня…
Секретарша выжидательно смотрит, как бы выпрашивая глазами билетик на сочувствие. Но я не пускаю её даже на галёрку своей души.
Я закрываю микроскоп. Запираю в стол бумаги. Смотрю на часы. От пятницы остался довольно короткий хвост, так что можно сказать, что свой второй чёрный день я прожила под наркозом Дела. Под прикрытием Будущего.
Суббота
Суббота начинается со звонков.
Звонки делятся на деловые и личные. Личные — на тех, кто знает, и тех, кто не знает.
Те, кто знают, подразделяются на две категории:
1. Ругают Мужа и называют его подлецом.
