Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький.
Пастор поглядел на Густава.
— А ты кто таков, сын мой?
— Это мой муж, господин пастор. — Лена засунула сухое полено — дважды украденное полено — в плиту, чтобы подогреть кофе.
Пастор не спускал глаз с Густава.
— Сын мой, подай мне руку.
Густав протянул ему руку. Пастор поглядел на Лену, стоявшую на коленях перед очагом.
— Разве твой муж язычник? Я ни разу не видал его в церкви.
— Нот, он не язычник, господин пастор.
— Сколько времени твоему младшенькому, дитя мое, прихожанка моя, Лена?
— Две недели и один день.
— И как его будут звать?
— Его будут звать Станислаусом, господин пастор.
— Станислаусом? Мало того, что ему уже две недели и он еще язычник, так он к тому же еще и Станислаус?
— Это имя значится в календаре, — угрожающим тоном сказал Густав.
— Стыдись, суемудрая душа. Станислаус — католическое имя и, значит, все равно что языческое. — Смиренный раб божий похлопывал себя по красному лицу толстыми пальцами-сосисками. — Лена, сколько времени ты работала швеею в замке?
— Семь лет, господин пастор.
— Так разве ты не знаешь, что наша милостивая госпожа, которая на свой счет велела подправить, а заодно и покрасить Христа в притворе, что весьма почтенная и достойная наша госпожа, заботясь о славе божьей, не терпит никаких язычников, ни взрослых, ни детей? — Пастор задохнулся. Ему приходилось перекрикивать шум кофейной мельницы, которую вертела Лена. Она высыпала молотое ячменное кофе в горшок.
— Я знаю, господин пастор, но…
Пастор щелчком сшиб божью коровку со своего сюртука.
— Не желаю слушать никаких «но», упрямица. Приготовь дитя к следующему воскресенью, и я окрещу его, дабы он с божьей милостью был воспринят в семью христиан. Сейчас я готов, но в случае, если ты не принесешь в назначенное время своего сосунка для крещения, то пусть господь покарает меня, если я впредь осмелюсь простереть благословляющую руку над тобой и над твоим ребенком.
Последние слова он произнес уже в дверях. Его прогнал запах бедняцкого кофе. Пастор пятился, не переставая проповедовать. А Лена шла за ним, склонив голову. Густав не провожал божьего слугу. Он схватил кочергу и колотил ею по конфоркам. Пасторская святость ему претила!
В тот же день Лена побежала за черникой. С трудом наполнила она ведерко редкими августовскими ягодами — для крестинного пирога. Нет, она не хочет навлечь на себя небесную кару. Ей вспомнились страшные рассказы соседок. У одного ребенка, окрещенного с большим запозданием, бедра начали покрываться мышиной шерстью. Дитя превращалось в животное. Другого поздно окрещенного дьявол наградил конским копытом. А третий всю жизнь не переставал ходить под себя в постели. Святая вода, которая досталась ему слишком поздно, непрерывно истекала из него нечистой дьявольской мочой.
3
Станислаусу находят богатых крестных, его крестят, он задыхается и вновь возвращается к жизни.
Крестными были: жена управляющего имением — Лене, как швее, все еще приходилось расставлять ее блузки, — жена деревенского лавочника, отпускавшего в долг, когда Бюднерам не хватало недельного заработка, и жена богатого крестьянина Шульте, который время от времени одалживал свою лошадь беднякам. Кроме того, собирались еще пригласить в крестные жену деревенского сапожника.[1] Густав мечтал о бесплатных подметках для зимних башмаков. Но Лена была против:
— Сапожничиха — католичка. Я не подпущу католичку к моему ребенку.
Взамен она предложила жену лесничего. Густав встряхнулся, как собака в дождь. Ему вспомнился длинный ноготь на мизинце лесничего. Они примирились на жене учителя: все-таки чиновница.
Были испечены два пирога: из черники и сдобный. Густав зарезал трех кроликов. Их надо было бы еще покормить с месяц до полной упитанности. Но пастору не терпелось! Густав отнес освежеванных кроликов в кладовую и, проходя через кухню, жадно потянул раздувшимися ноздрями аппетитный запах. Лена стояла на страже у поджаристых пирогов, прикрывая их фартуком. Ее груди распирали холст блузки.
— Эй, котище, не подходи к пирогам!
Густав развил целую теорию:
— У нас полно настойки из крыжовника. Пусть крестные пьют побольше. Кто много пьет, тот и много поет. А кто поет, тот не жует.
Лена взяла нож, которым он свежевал кроликов, и отрезала ему кусок пирога с черникой. Густав заработал челюстями. Правой рукой он держал кусок пирога, левой поглаживал жену, губами, измазанными черникой, он прижался к ее упругой груди. Лена попыталась отстранить его. Тогда он отложил пирог и обнял ее обеими руками.
— Я, кажется, не прочь сделать тебе еще одного ребенка.
Лена взвизгнула. Дети прибежали со двора. Густав схватился за свой пирог. Он чавкал, как еж. Но не мог устоять перед жадными взглядами детей. Остатки достались им.
Воскресенье. День крещения. Яблоки в саду налились желтизной. В бороздах зяби зеленели ростки. Из курятника стремительно выскакивали куры. На дворе у Бюднеров все ожило. Когда петушиный крик у ворот возвестил начало дня крестин, Лена уже гремела конфорками, а Густав подстригал усы большими портновскими ножницами. Он тщательно обрезал волоски, торчавшие из ноздрей. В спальне еще потягивались дети. На дверях коровника щебетали ласточки.
В восемь часов пришла первая крестная. То была жена управляющего. Она хотела, чтобы Лена расставила ей праздничную блузу. Толстуха разделась. Запах ее пота смешался с кухонным чадом. Густав смотрел на подрагивающие плечи чужой женщины. В нем загорелось желание. Лена перехватила его похотливый взгляд.
— Пойди одень детей и займись с ними!
Он послушно ушел, шаркая стоптанными шлепанцами. В дверях он еще раз оглянулся. Эх, что за плечи! Он не мог досыта насмотреться. Жена управляющего говорила в нос, была толста и печальна.
— Ну чего он там увидит, когда я так сижу: немногим больше мяса, чем у вас. Моему мужу это нравится. — Она положила белые, тряские, как студень, руки на кухонный стол. — Не найдется ли у вас чего-нибудь поесть? Я ушла из дому натощак.
Лена вынесла из кладовой два кусочка сдобного пирога. Она была бледна. Жена управляющего сразу же сунула в рот полкуска.
— Вам нехорошо, фрау Бюднер?
— Да так, еще какие-то боли. — Она выбежала в сени и позвала мужа. Густав вошел с охапкой детских рубашек.
— От сдобного пирога — жалкие остатки! — Лену шатало.
— Что там с пирогом?
— Исчез!
— Это кошка!
— Ножом?..
— Неужели ты подозреваешь меня?
— Густав!
— Никогда, ни в коем случае!
Дети орали наперебой, обвиняя друг дружку. Густав швырнул охапку рубашек на пол.
— Ни слова больше, мы и так уже достаточно опозорились!
Они стояли вдвоем в кладовой над тем, что осталось от пирога. Не больше десятой доли!
— Этого никак не хватит!
Договорились, как закончатся крестины, послать Эльзбет за мукой для блинов и за сахаром. Детям ни крошки больше от пирога. Густав напечет для них блинов. Но у деревенского лавочника муку брать не годилось. Его жена была крестной. Значит, надо послать Эльзбет в соседнюю деревню Шляйфмюле, но, разумеется, уже после крестин, когда будут «пеленальные» деньги.[2]
На кухне жена управляющего слизывала с тарелки крошки пирога.
— Скажите, вы тоже голодны? Я способна, пожалуй, съесть весь пирог целиком.
— Какая замечательная погода, — сказала Лена.
Пришла жена учителя. У нее всегда было чрезвычайно строгое лицо и перекошенный рот. На длинном стручке носа сидело пенсне. Густав провел ее в празднично убранную комнату и угостил настойкой из крыжовника.
— Что вы, что вы, только не натощак, — отнекивалась строгая дама, — я ушла из дому, не покушав.
— Да, забываешь о самом важном, — сказал Густав.
Вошли дети и поздоровались, заученно шаркая ногами и приседая.
Притащилась жена лавочника, очень тощая женщина. На ее бледном лице застыла, как приклеенная, сладенькая улыбка — хроническое заболевание, результат постоянного обхаживания покупателей. Густав и к ней подлетел с настойкой. Лавочница пригубила. Напиток был кислый и едкий. Лавочница все же продолжала улыбаться. Но неприметно для других содрогнулась от отвращения.
В сенях послышался грохот. Ввалилась тетка Шульте.
— Крыжовенная настойка? Да ты спятил, Густав!
Жена управляющего, сидевшая на кухне, почесывала свои голые руки.
— Люди говорят, что она путается со своим работником. Она спит с ним на конюшне.
В комнате, убранной для праздника, учительша наморщила и вздернула нос. Ее пенсне уперлось в брови.
