Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
Впрочем, с недавних пор тянуло в сторону православия и гэбэ, представители коих слились воедино, точно одни для других и были созданы. И карты выпали так, что человеку со стороны, если он не гэбист или поп, пойди разберись. Хотя таких, вопреки ожиданиям, оказалось немного, да и те в основном разбирались.
Один прозаик, к примеру, разобрался в три месяца, пройдя в рекордные сроки путь от партайгеноссе советской литературы до матерого главаря Объединенных Православных Писателей, выступив с программным произведением «Христиане и нелюди» и объездив с ним чуть ли не все города и веси своей епархии. В состав дрейфующей делегации ОПэПэ входил сам прозаик, другие члены, а также его мать-старушка, никогда прежде не выезжавшая из Зажопинска и решившая напоследок посмотреть мир своими глазами. Правда, она скончалась почти сразу, и ее пришлось возить за собой в хрустальном гробу — то в купе, то в каюте, ибо матушка, умирая, наказала схоронить себя в Жопокпюеве, который, по преданию, был городом ее детства, а дорога на Жопоклюев в планах дрейфистов пока что не значилась. Ну да о старушке это так, к слову. Вернемся к поэтам.
Не только источник благ стал неустановим, но и сами блага изменились до неузнаваемости. В буквальном смысле нельзя было понять — блага это или нет, настолько трансформировались их способы потребления и состав. Даже если кое-кому из поэтической секции случалось наткнуться на «нужного человечка», это ничего не решало, так как на кой черт поэту кирпичный или стекольный завод, который ему — вероятно, по пьяни — тут же и предлагали. Все остальное — как то: крупу и пряники — приходилось теперь покупать за свои кровные деньги.
Пиздодуев появлялся в Союзе наскоками, то есть внезапно наскакивал в надежде застать там пару-тройку коллег и, будучи терзаем нездешней тоской, выспросить насчет того, есть ли жизнь, скажем, на Марсе, но — увы. Его секция была пуста, так как поэты рыскали по Москве в поисках бабок, намыть которые они могли только в обход Союза. Тут надо отдать кесарю кесарево и сказать, что поэты были гонимы нуждою не бытовою, но творческой. В данной альтернативе, при недокормленности малых детей или заброшенности, не раз без куска хлеба, престарелых родителей, всегда выбиралось третье — гонорар издателю, если последний, поломавшись, соглашался его взять.
Беда состояла в том, что издатели, высвободившись из-под гнета чахлой не по годам системы, вдруг растерялись. Сначала они долго думали, а потом, чтобы чего не вышло, в срочном порядке окликнули съезд в Балчуг Кемпински, на котором была утверждена декларация прав человека, условно названного «читатель», предписывающая, что следует: подвергать цензуре все то, что могло бы ущемить «читателя» как в его национальном (русском), так и религиозном (РП) достоинстве. К «читателям», как наиболее перспективных, причислили моряков, горняков и оленеводов достаточно отдаленной от всего Камчатки. Издателей возвели в особый неприкасаемый класс. О писателях не помянули ни словом. «Произведение», в самом огульном смысле, признали продуктом вторичным, то есть «произведенным от книги», которая, получив независимость от посягательств автора, выросла в самодовлеющую единицу. Вследствие таких перемен издатели стали еще более капризны, обидчивы и скупы. Общественная значимость художника резко пошла на убыль, а сам он был низведен до роли просителя, обивающего пороги не там и не так, как прежде. Но ничего этого Пиздодуев, мерно расхаживающий по гулким пустым коридорам Союза, не знал. В своем стремлении к вечному он был одинок.
Поэт и деньгиПри кажущейся простоте биографии Пиздодуева, о которой упоминалось выше, многое в ней остается неясным. Достаточно будет сказать, что Пиздодуев, в отличие от других небожителей, в поисках денег не рыскал, так как в них не нуждался. Правда, Степан не пил, у него не было ни детей, ни, говорят, даже родителей, но это лишь отговорка, а объяснение вот каково:
Фашиствующие организации с легким антисемитским уклоном, общество приверженцев патриархального быта «Рататуй», ультрапатриотическая партия «А теперь — Россия!», а также отцы церкви (народники) рвали стихи Пиздодуева прямо из его рук практически за любые деньги. Почему? — не поверите вы.
Во-первых, в стихах Степана не было ничего сознательно привнесенного, освещенного светом разума. Труха ли, пепел ли, тлен — мирное течение жизни по праву вершило свою повинность. Все, что попадало в поле зрения Пиздодуева, самостийно, без чьего-либо участия перемалывалось в жерновах времени, старело, ветшало и, наконец, вовсе разваливалось, что возвращало нас к нашим истокам, напоминая, откуда и кто мы.
Во-вторых, в стихах Пиздодуева не фигурировали евреи. Они там отсутствовали как факт, каким-то боком входящий в и без того многострадальную нашу историю, из чего будто бы вытекало, что слитость иудейского племени с русаками дошла до точки, и каждый из нас, не выходя, как говорится, из дома, может обезвредить в самом себе ушедшего на дно русской души — одного хотя бы — еврея.
Правда, о существовании евреев Пиздодуев просто не знал, так как в Данетотово они не водились. Московские же поэты сделали ложный вывод, что о евреях Степан уже слышал, и ничего ему не сказали.
Слухи и версияПо одной версии — народ буквально зачитывался поэтическим сборником Пиздодуева «Данетотовские сказания», да и вообще, якобы вся данетотовская илиада пользовалась повышенным спросом у населения.
Подкупала непредвзятая свежесть взгляда, лишенного укоренившихся за последнее с лишним столетие культурных налетов и наслоений. Поэт видел вещи такими, какими давно их никто не видел и, в силу продвинутости, видеть уже не мог; такими, как они есть, в формах, данных природой, без чудачеств фантазии и творчески искушенного воображения: в гусе он видел гуся, в заборе — забор, в корове — корову. Это производило эффект бомбы. Люди по стихам Пиздодуева учились заново распознавать вышедшие из обихода предметы, забытые природные явления и стихии, стертые краски и запахи, хотя часто путались, запинались и, наконец, просто врали. Книги Степана все выходили и выходили, а пиздодуевские образы, чуждые всякому декадансу, перемещаясь из одного тома в другой, не претерпевали никаких изменений.
Но это все — домыслы, так как, согласно другой версии, книг Пиздодуева никто не читал и в глаза их не видел. Последняя версия совсем утопична, поскольку заинтересованными (для нас теневыми пока) лицами была создана специальная секретная типография для распечатки его книг, выходивших с цветным приложением «Знай и люби свой край».
И все же своих книг Степан никому не дарил да и поэтических вечеров не устраивал, которые, кстати, вошли было в моду, потом из нее вышли, а уж потом устраивались сами собой, без чьих-либо усилий. На вечера приходил сам поэт — как-то сомнамбулически, невпопад, не всегда в нужное место и в нужное время, но это ничему не мешало, так как примерно то же происходило и с публикой, поэтому иногда все случайно встречались, раскланивались, рассаживались, откашливались и торжественно затихали. Один известный поэт всегда ходил с барабанщиком — исключительно потому, что барабанщик тоже иначе не мог, хотя дел у него было по горло и, барабаня, он злобно смотрел на часы. А барабанил он громко-громко, невзирая на то, что голос поэта после вчерашнего бодуна был ломок и тих.
То есть поэтические вечера, несмотря ни на что, все же устраивались. А вот вечера Пиздодуева не устраивались специально, для чего прилагалось немало усилий, поскольку карты ложились так, что рад — не рад, а рабочие сцены уже проверяли микрофон, щелкая в него пальцем; дамы, завершая свой туалет, накидывали на голые плечи цыплячьи меха; надрывно звонил телефон, и изо всех концов Москвы по немыслимым адресам неслись такси. Тем не менее ни один поэтический вечер Пиздодуева так и не состоялся. Поэт был абсолютно неуловим.
Люди зверели, пытаясь заполучить Пиздодуева хотя бы на час и суля за его книги астрономические по тем временам деньги, что оживило насытившийся было книжный рынок. Появились подделки, которыми спекулировали из-под полы и которые читались в три смены до дыр. И все же подлинный Пиздодуев где-то существовал — в прессе то и дело мелькали эссе маститых критиков и просто швей из Иванова, превозносивших до небес степановские стихи. Школьники целыми классами, а зачастую и школами писали «под Пиздодуева». Что же касается взрослых, то даже те, неграмотные, учились читать по слогам, чтобы попытаться осилить хотя бы одну степановскую строку.
ПовстанцыПримерно тогда же, под видом рытья новых линий метро, стали строить подземные бетонные склады, в которых, судя по слухам, и затаили перед народом тиражи пиздодуевских сочинений. А поскольку времена были уже не те и народ перестал опасаться карающего перста властей — так как власти утратили способность реагировать на что-либо внешнее и непосредственно ими не являющееся, — то и решил брать склады штурмом.
