Андрей Геласимов - Фокс Малдер похож на свинью
Оказавшись в новой школе, рано или поздно влюбляешься. Не в школу, конечно, а просто в девочку. Через двадцать лет случайно находишь в старых бумагах ее фотографию и долго удивляешься самому себе. Неужели за двадцать лет можно так измениться? Хотя, с другой стороны, красные леденцы в форме петушков тоже не так заводят как раньше. Поди, разберись в этих метаморфозах.
Но фотографию почему-то не выбрасываешь.
В один прекрасный день это все равно случается. Новая школа или не новая. Важно, что тебе шестнадцать лет. Приходишь утром без сменной обуви, и тебя не пускает в гардероб девочка с красной повязкой на рукаве. Постепенно начинаешь симпатизировать всему классу, в котором она учится. Положительная реакция на все красные повязки вообще. Дежурство у них длится целую вечность. С понедельника по субботу. К четвергу ты знаешь, что жизнь твоя решена.
Насчет относительности времени Эйнштейн оказался прав. Об этом надо спросить не физиков, а мальчиков, которые влюбились во вторник. Хватит ли им всей жизни дотянуть до субботы – вот вопрос. Релятивисты молчат в тряпочку.
На помощь снова приходит Антон.
– Хочешь, я с ней поговорю?
И после четвертого урока:
– Все нормально. Завтра на дискотеке можешь к ней подойти.
Завтра – это через сколько столетий?
* * *Линейность времени компенсируется нелинейностью пространства. Это позволяет вытерпеть жизнь. По крайней мере можно болтаться туда-сюда, пока минуты идут одна за другой. В строгом порядке. Ни одна не забегает вперед. Сначала первая, потом вторая. Никакого хаоса. Просто ждешь.
«Где ты шляешься? Почему не пришел на ужин? Папа хочет поговорить с тобой».
Жизнь сочится в узкую щелку.
Завтра наступает лишь после того как исчерпаны все минуты сегодня. Все до одной.
Как ее звали, эту девочку? Марина?
– Мне сказали – ты хотел поговорить со мной.
Музыка гремит слишком громко. Ей приходится кричать. Левой рукой она прикрывает ухо.
Я поворачиваюсь направо и смотрю на большие колонки рядом с входом в спортзал.
Нас толкают со всех сторон.
– Знаешь кладовку рядом с мужской раздевалкой?
Я киваю головой.
– Жди меня там через десять минут.
– Ты придешь?
– Я же сказала – через десять минут.
* * *В кладовке хранились всякие спортивные вещи. За два дня до этого физрук Гена с Эдуардом Андреевичем заставили нас целый урок таскать туда старые маты. Мы сваливали их в кучу рядом с ненужной мебелью из кабинета директора, так чтобы получилась большая нора. Куда можно спрятаться, если что.
Я забрался поглубже и достал сигарету. Курить не хотелось, но я все равно ее достал. Нервничал просто немного, поэтому закурил.
До фильтра оставалось еще два сантиметра, когда я услышал как открылась дверь. Десять минут никак не прошло. От силы – три с половиной.
– Иди сюда, – прошептал кто-то. – Здесь никого нет.
У входа послышалась какая-то возня, и через секунду они забрались на маты.
– Здесь кто-то курил, – прошептал другой голос. Женский.
– Мы всегда курим здесь.
Я бесшумно сплюнул на пол и затушил сигарету. Окурок зашипел, но они не услышали.
– Все мальчишки курят?
– Не все, но почти все.
– Вам еще рано.
– Перестань, – он тихо засмеялся. – Директрисе скажешь про нас?
– А у тебя сигареты есть?
– Не с собой. Оставил в пальто. А чего мы шепчемся? Там в зале такой рев.
В этот момент я узнал его голос. Это был Антон. Я вообще легко узнаю голоса. Даже по телефону или по радио. Если они не шепчут, конечно, а говорят. Это был точно Антон. Никаких сомнений.
– Ты уверен, что сюда никто не войдет?
Этот голос тоже показался знакомым.
– Сюда ходят во время занятий. Когда из класса выгоняют, или на урок опоздал.
– Ты часто здесь сидишь?
Несомненно знакомый голос. Такое чувство, как будто слышал его только что. Буквально минуту назад.
– Бывает, что часто. Зависит от учителей.
– Горбунов, значит, позавчера тоже сюда пошел?
Я изо всех сил вслушивался в ее голос и все никак не мог вспомнить, кому он принадлежит.
– Наверное. Я же говорю, мы все сюда ходим.
– А девочки?
– Какие девочки?
– Девочки из вашего класса?
В этот момент мне показалось, что я узнал ее голос. Но такого просто не могло быть. Не должно было быть, это уж точно.
– Девочки тоже иногда приходят.
– И что они делают?
Это был ее голос. Голос Лидии Тимофеевны. Учительницы истории из параллельного класса. Я даже перестал дышать от удивления.
– Разные вещи. Курят иногда вместе с нами.
– А еще что?
Он на секунду замолчал.
– По-разному бывает.
Голос у него изменился.
– А вот так они умеют?
Целую минуту надо мной стояла полная тишина. Как будто они исчезли. Испарились. Растаяли в воздухе.
– Умеют? – наконец сказала она.
Голос дрожит, как будто задыхается.
– Нет, так не умеют.
– А вот так?
Я жду еще несколько секунд, и вдруг с диким грохотом открывается дверь.
– Кто здесь опять курит?
Это была Екатерина Михайловна. Голос ее оборвался и тут же в кладовке загорелся свет.
Минуту они молчали как на похоронах.
Екатерина заговорила первая.
– Выйди вон.
Я услышал как надо мной зашевелились, но потом все стихло.
– Выйди вон!
Теперь она заорала как бешеная.
– Пошел вон, я сказала!
Антон спрыгнул с матов, и дверь за ним закрылась.
Они молчали еще, может быть, минут пять. На этот раз первой отважилась заговорить Лидия.
– Екатерина Михайловна…
– Я тебе не позволю устроить в школе публичный дом!
– Екатерина Михайловна…
– Я тебе не позволю!
– Я вам все объясню…
– У себя в институте можешь заниматься проституцией!
– Екатерина Михайловна…
– Шлюха!
Я услышал как Лидия спустилась на пол, и тут же раздался резкий звук пощечины.
Как будто убили комара. Только гораздо звонче. Очень большого комара.
– Пошла вон отсюда!
Дверь за Лидией закрылась, и мы с Екатериной остались в кладовке одни. Она возле шкафа, а я – под матами. У меня влажный окурок в руке.
– Шлюха, – повторила она, но уже намного спокойнее. – Настоящая шлюха.
Через мгновение свет погас, и я услышал как Екатерина хлопнула дверью.
Надо было скорей выбираться из моей норы. Марина могла войти в любую минуту.
Я осторожно высунул голову из-под матов, чтобы убедиться, что в кладовке действительно пусто. Помимо дыма от моей сигареты в воздухе отчетливо слышался запах духов.
Я на цыпочках приблизился к двери и тихонько потянул за ручку. Дверь не поддалась. Я дернул сильнее – все равно бесполезно. Я потряс ее изо всех сил и в отчаянии опустился на пол. Екатерина закрыла дверь на ключ. Старая идиотка.
* * *Окурок высох минут через двадцать. Пришлось засунуть его в нагрудный карман. Иначе вообще не дождался бы никогда.
Советские сигареты постоянно приходилось сушить либо на батарее, либо в кармане рубахи. Тогда они начинали шуршать при раскатывании между пальцами, и «бревна» можно было выуживать с меньшим трудом. Без этой предварительной процедуры сигареты в руках мялись как пластилин и время от времени гасли, с какой бы силой ты их не раскуривал.
«Давай, давай, – смеялись пацаны в мужском туалете. – Губы толстые, сейчас раскуришь».
Когда огонь доходил до «бревна», оно выворачивалось наружу и торчало под самым немыслимым углом, потрескивая и воняя, пока наконец не сгорало, или пока ты не выбрасывал полупогасшую сигарету.
Самым забойным брэндом была «Ява». За ней все гонялись и хвастались, что смогли достать блок или два. Сигареты вообще покупались всегда блоком. Иначе в следующий раз ты мог их просто-напросто не найти. Мне лично «Ява» нравилась за то, что она была короче и толще других. Это внушало доверие.
Некоторые сушили за ухом, но меня отпугивал деревенский вид. Простоватость концепции. Точнее концепция простоватости. Без конца думаешь о себе невесть что. Сигарета за ухом, во всяком случае, – это из другой оперы. Уясняешь такие вещи довольно рано. Точно так же как не называешь себя Санёк, когда знакомишься с девушкой. Или Шурик.
Но окурки на груди я до этого никогда не сушил. Рубашка должна была провонять хуже помойной ямы. Мама вряд ли бы отнеслась к этому с пониманием. Хотя, наверное, догадывались. Просто делали вид.
За ухом было бы еще хуже. Вонь при каждом повороте головы.
Но сигарет с собой больше не было.
* * *Часа через два в школе все стихло. Я сначала боялся включать свет, но потом сидеть в темноте надоело. Дети подземелья. В первом классе, когда читал, плакал. Теперь уже не помню, про что, но, кажется, кто-то умирал от туберкулеза. Еще граф Монте-Кристо. Царапался у себя под землей чайной ложечкой двадцать лет, чтобы выбраться на поверхность. Тоже идея фикс. Отомстить кому-то хотел. Сами бы так и так без него загнулись. Мог подождать еще двадцать лет, раз такой терпеливый.
