Хади - Искалеченная
В течение целых пяти минут эта женщина режет, кромсает, тянет, а потом снова проделывает это, чтобы быть уверенной в том, что все «очистила». Я слышу словно далекую молитву:
– Успокойся, все почти закончилось, ты мужественная девочка… Успокойся… Не шевелись… Чем больше ты двигаешься, тем больнее тебе будет.
Закончив кромсать, она стала вытирать стекающую кровь лоскутом ткани, намоченным в теплой воде. Мне сказали позже, что она добавляет в нее продукт своего собственного производства, наверное что-то дезинфицирующее. Потом она смазывает рану маслом karite, разбавленным черной сажей, чтобы избежать инфекций, но ни до, ни во время операции никто ничего не объясняет.
Когда все закончилось, мне сказали:
– Теперь вставай!
Мне помогают подняться, поскольку я почти не чувствую ног. Я ощущаю боль только в голове, где яростно стучит молот, и больше нигде. Мое тело разрубили на две части.
Я ненавидела ту женщину, а она уже приближалась с лезвием к другой девочке, чтобы причинить ей такую же боль.
Бабушки занялись мною, вытерли новой тканью и надели набедренную повязку. Поскольку я не могу идти, они несут меня на доске и кладут на мат рядом с другими, уже «вырезанными» девочками, которые все еще плачут. И я тоже плачу, в то время как следующая в ужасе занимает мое место в комнате пыток.
Это боль, которую я никогда не могла описать. Я не испытывала ничего более мучительного в своей жизни. Я рожала, страдала почечными коликами, – нет схожих болей. Но в тот день я думала, что засну и никогда не проснусь, настолько сильной была боль. Насилие, совершенное над моим детским телом, было непостижимо для меня. Никто ни о чем не предупредил меня – ни старшие сестры, ни взрослые подруги, никто. Произошедшее было еще более несправедливым и жестоким, потому что не имело никакого объяснения. За что меня наказали? Эта штука, которую мне отрезали лезвием для бритья, чему она служила? Почему ее убрали, если я родилась с ней? Я, наверное, носила в себе зло, что-то дьявольское, если нужно было избавиться от этого, чтобы получить право молиться Богу? Непонятно.
Мы оставались распластанными на мате, пока последняя не рухнула на него, плача. Когда дама закончила свое дело и «вырезала» всех, женщины, перед тем как выйти из комнаты пыток, отмыли ее от крови «очищенных». Тогда мамы и бабушки пришли, чтобы утешить нас:
– Перестань плакать, ты сильная, так не плачут. Даже если тебе больно, нужно быть мужественной, потому что все кончено, все позади… Перестань плакать.
Но мы не можем перестать. Плакать необходимо – это наша единственная защита.
И мальчишки из соседских домов смотрят на нас молча, ошеломленные следами крови и слез у подруг по игре.
Я знала женщину, «вырезавшую» меня. Она жива и сегодня. Бабушке Нионту из касты кузнецов было столько же лет, сколько и моим бабушкам, она ходила на рынок в тот же час, что и они, и регулярно встречалась с ними в качестве женщины из касты, преданной нашей семье. Жена кузнеца, она была ответственна за «вырезание» девочек, а ее муж – за обрезание мальчиков. Так в то время эта традиция перешла из деревни в город и добралась до второго по значимости крупного города в стране – Тьеса.
Бабушка Нионту вернулась в тот же вечер для ухода за нами, потом пришла на следующий день. И так каждое последующее утро. В первый день была нестерпимая боль. Я лежу, не способная повернуться ни влево, ни вправо, только на попе, помогая себе руками, чтобы немного приподняться и попытаться облегчить боль. Но ничего не помогает. Потребность мочиться, тогда как ты не можешь сделать этого, – еще одно мучение. Никакое утешение не помогает. Наш традиционный завтрак – лак, отвар из проса и кислого молока, – сделан в нашу честь. Но ни одна из нас не может проглотить ни крошки. Не воодушевляет нас даже танец одной из бабушек, которая хлопает в ладоши с прибаутками, чтобы воспеть нашу храбрость. Какую храбрость? У меня ее не было и не могло быть. А в это время мамы, тетушки и бабушки дарят нашей «вырезальщице» либо ткань, рис, овес или бубу, либо мелкую банкноту. В час обеда я поняла, что, для того чтобы отметить событие, были зарезаны один или два барана. Значит, мужчины знали об экзекуции. И вслед за тем, как нам поднесли блюдо, которое мы были не в состоянии есть, я увидела празднующую семью.
Я почти два дня ничего не ела. Только к вечеру второго дня нам дали немного супа, который должен был облегчить боль. А еще нужно было пить воду из-за жары. Свежая вода облегчала состояние на две или три секунды.
Процедуры по уходу очень болезненны. Кровь запекается, и дама соскребает ее лезвием. Промывание облегчает наши страдания, но надо сначала, чтобы она дергала, скребла этой проклятой бритвой. И я не могу заснуть, лежу с раздвинутыми ногами – инстинктивно боюсь их соединить, чтобы не вызвать боль. Вокруг все пытаются успокоить нас, но ничего не выходит. Только вода спасает, хочется погрузиться в нее, но это невозможно, поскольку шрам еще не зарубцевался.
– Приподнимись и попробуй походить.
Это невозможно, я отказываюсь. Я не перестаю плакату погружаюсь в дремоту от усталости и отчаяния, оттого что никто не пришел спасти меня. Вечером меня заставляют встать, чтобы спать в комнате с другими – десятком калек, растянувшихся на мате с раздвинутыми ногами. Никто не разговаривает, кажется, что свинцовые оковы сковали наше радостное детство. У каждой своя боль, похожая, конечно, на ту, что испытывает другая, но неизвестно, перенесла ли она ее так же. Может, я не такая мужественная, как остальные.
В моем сознании все как в тумане. Я не знаю, кого обвинять в том, что произошло. Даму, которую я возненавидела? Моих родителей? Тетушек? Бабушек и дедушек? Мне кажется, я виню всех. Я обижена на весь мир. Когда я поняла, что ожидает меня, очень испугалась, но не думала, что это будет настолько страшно. Я не знала, что будут вырезать так глубоко и что боль будет такой интенсивной и продлится несколько дней, пока не начнет ослабевать. Бабушки принесли настойку из трав, чтобы смочить наши лбы, и горячий бульон.
Дни идут, и боль понемногу проходит, но психологически все еще тяжело. Спустя четыре дня физически уже легче, но по-прежнему болит голова. Она раскалывается изнутри, будто скоро лопнет. Может, оттого, что я не могла повернуться с одного бока на другой, растянувшись на матрасе, или оттого, что не могла мочиться два дня. Это было самое тяжелое. Бабушки объяснили нам, что чем больше мы терпим и не ходим в туалет, тем больнее нам будет. Они правы, но нужно суметь это сделать. И мне страшно, потому что первая попробовавшая помочиться так кричала, будто ее снова резали. После этого другие терпели. Некоторые были более мужественными и «освободились» в тот же вечер. Я смогла решиться только через два дня, мне было очень больно. Я снова кричала и плакала…
Неделя ухода – регулярная обработка раны, утром и вечером с маслом karite и растолченными травами с такими же загадочными названиями, как и слова женщины, бормочущей что-то себе под нос во время применения этой черной, словно пепел, микстуры. Ее причитания, перемежающиеся молитвой, предназначены для отдаления от нас дурного рока и призваны помочь нам выздороветь. И мы верим в это, даже если ничего не понимаем. Женщина «промывает мне мозги», бормоча слова, известные только ей. Как только кровь перестанет течь – я окажусь в безопасности от дурного глаза.
Постепенно появляются дедушка и другие мужчины. Я полагаю, они услышали, что крики и плач прекращаются. Помню дедушку, кладущего руку мне на голову и читающего молитву в течение нескольких минут. Никакого другого утешения.
Но я ничего не говорю ему. Я больше не зову его на помощь, все закончилось, горе прошло. Однако его взгляд был не таким, как в безоблачные дни. Когда я снова думаю об этом, то говорю себе, что, может, он был грустен в тот день… Дедушка ничего не мог сделать: запретить женщинам ритуал, через который прошли они сами, было невозможно.
Ничего не поделаешь, приходится верить женщинам.
– Скоро ты все забудешь, сможешь ходить и бегать, как раньше.
Однажды, когда боль пройдет, все забудется. И именно так произошло через неделю. Что-то окончательно изменилось во мне, но я не отдавала себе в этом отчета. Мне понадобилось время, чтобы осмелиться посмотреть на шрам. Вероятно, я просто боялась, к тому же это не в традициях, которым нас обучают женщины. Они учат мыть орган, о котором мы знаем только то, что его необходимо держать в чистоте. Никогда не надо забывать о нем из-за угрозы появления неприятного запаха. Матери часто повторяют это.
Три или четыре недели спустя, когда мои кузины уехали к себе в Дакар и каждая из них вернулась к прежней жизни, однажды, моясь, я решила посмотреть, что же мне вырезали. Шрам стал уже жестким. Я слегка коснулась его рукой, потому что было еще больно, и предположила, что именно там что-то отрезали. Но что?
