Чарльз Буковски - Рассказы
Чарли подвел меня к платформе и поставил перед пустым грузовиком в полквартала длиной.
— Обожди тут.
Тут подбежало несколько черных мусульман с тачками, клочковато и бугристо выкрашенными белым, будто краску смешали с куриным пометом. в каждой навалено по куче окороков, плававших в водянистой сукровице. нет, они в ней даже не плавали, они сидели, будто свинцовые, будто пушечные ядра, будто смерть.
Один из парней запрыгнул в кузов у меня за спиной, а другие начали швырять в меня эти окорока, я их ловил и перекидывал тому, который стоял за спиной, он поворачивался и забрасывал их в кузов. Окорока прилетали БЫСТРО, тяжелые, и каждый новый тяжелее предыдущего. как только я избавлялся от одного, следующий уже летел ко мне по воздуху. я понимал, что меня пытаются сломать. Скоро я уже потел, потел так, будто все краны развинтили, спина болела, запястья болели, руки ныли, все ныло, а дохлая энергия истощилась до последней невозможной унции. Я еле–еле видел, едва мог собраться и поймать хотя бы еще один окорок, а потом кинуть его дальше, хоть еще один и кинуть. Кровь забрызгала меня с головы до пят, в руки беспрерывно прилетал мягкий, мертвый, тяжелый ПЛЮХ, окорок слегка подавался, как женская задница, а я слишком ослаб, не могу даже сказать, эй, да что это с вами, К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, такое, парни? Окорока летят, а я верчусь, пригвожденный, как тот чувак на кресте, под этой жестяной каской, а те знай бегают себе с тачками окороков окороков окороков, и, наконец, все они опустошаются, а я стою, покачиваясь и втягивая в себя желтый электрический свет. То была ночь в преисподней. что ж, мне всегда нравилась ночная работа.
— Давай!
Меня отвели на другой склад, наверху сквозь здоровенную дыру в дальней стене еще половина бычка, а может и целый бычок, да, оттуда лезли бычки целиком, подумать только, со всеми четырьмя ногами, и один такой вылезал из стены на крюке, его только что зарезали, мало того, останавливается прямо надо мной, повис у меня над головой на этом своем крюке.
Его только что убили, подумал я, только что проклятущую тварь зарезали. как они людей от бычков отличают? Откуда им знать, что я не бычок?
— ЛАДНО — КАЧАЙ!
— Качать?
— Вот именно — ТАНЦУЙ С НИМ!
— Чего?
— Ох ты госполи боже мой! ДЖОРДЖ, иди сюда!
Джордж подлез под мертвого бычка, сграбастал его. РАЗ. побежал вперед. ДВА. побежал назад. ТРИ. побежал далеко вперед, бычок завис почти параллельно земле. кто–то нажал на кнопку, и он его заполучил, захапал для всех мясников мира. захапал для всех дуркуюших сплетниц, хорошо отдохнувших глупых домохозяек мира в 2 часа дня, в своих халатиках, затягивающихся вывоженными красным сигаретами и почти ничего уже не чувствующих.
Меня засунули под следующего.
РАЗ.
ДВА.
ТРИ.
Он у меня в руках, его мертвые кости против моих живых, его мертвое мясо против моего живого, и пока эти кости и эта тяжесть впивались в меня, я думал об операх Вагнера, о холодном пиве, думал о манящей пиздёшке, сидящей на диванчике напротив нога на ногу, задрав юбку повыше, а у меня в руке стакан, и я медленно, но верно убалтываю ее, пробираясь в пустой разум ее тела, и тут Чарли заорал ВЕШАЙ ЕЕ В КУЗОВ!
Я зашагал к грузовику, из стыда перед поражением, преподанным мне мальчишкой на школьных дворах Америки, я знал, что ни за что не должен уронить тушу на землю, ибо это верный признак того, что я струсил, что я не мужик, и, следовательно, заслуживаю немногого, только презрительных ухмылок, насмешек, да трепки, в Америке надо быть победителем, выхода никакого тут нет, и ты должен выучиться драться ни за что, ничего не спрашивая, а кроме того, если я бычка уроню, то скорее всего придется его поднимать, и он кроме этого испачкается. а я пачкаться не хочу, или, скорее, им не хочется, чтобы он пачкался.
Я вошел в крытый кузов.
— ВЕШАЙ!
Крюк, свисавший с потолка, оказался тупым, будто большой палец с сорванным ногтем. зад бычка оттягиваешь назад и целишься вверх, суешь его хребтом на крюк снова и снова, а крюк не проходит. МАТЬ ТВОЮ В ЖОПУ!!! одна щетина и сало, жёстко, жёстко все.
— ДАВАЙ! ДАВАЙ ЖЕ!
Я выдавил из себя весь последний запас сил, и крюк вошел, прекрасное зрелище, диво, как крюк вонзается, бычок этот зависает сам по себе, с плеч долой, висит ради халатиков и бакалейных сплетен.
ШЕВЕЛИ МОСЛАМИ!
285-фунтовый негритос, наглый, резкий, четкий, убийственный, вошел в кузов, щелчком подвесил свое мясо, свысока взглянул на меня.
— У нас тут цепочка!
— Лады, командир.
Я вышел вперед него. меня уже поджидал следующий бычок. всякий раз, загружая себе на плечи следующего, я был уверен, что он последний, с которым мне справиться, но я все время повторял
— Еще один
— Один — и всё
— А потом
— Бросаю.
— На
— Хуй.
они ведь ждут, чтобы я все бросил, я читал это по глазам, по улыбкам, когда они думали, что я не вижу. мне не хотелось дарить им победу. я пошел за следующим бычком. Игрок до последнего вздоха, до последнего рывка некогда блиставшего игрока — я кинулся на мясо.
Прошло 2 часа, когда кто–то завопил ПЕРЕРЫВ.
Я не умер. отдохну минут десять, кофейку выпью, и меня им уже отсюда не выкинуть. следом за ними я зашагал к подъехавшему обеденному киоску. я видел, как в ночи от бачка с кофе поднимается пар; видел пончики, сигареты, бисквиты и бутерброды под яркими электрическими лампочками.
— ЭЙ, ТЫ!
Кричал Чарли. Чарли, как и я.
— Чего, Чарли?
— Пока на перерыв не ушел, залезь–ка в тот грузовик, выведи его отсюда и поставь к рампе 18.
Мы его только что загрузили, этот грузовик в полквартала длиной. Рампа 18 находилась на другой стороне грузового двора.
Дверцу открыть мне удалось, залезть в кабину — тоже. внутри раскинулось мягкое кожаное сиденье, такое славное, что я сразу понял — если не дать ему бой, то я тут мгновенно закемарю. Грузовики водить я не умел. я глянул вниз: полдюжины сцеплений, тормозов, педалей и прочего. Я повернул ключ — машина все–таки завелась. потыкал в педали, подергал сцепления, пока грузовик не покатился, и повел его через весь двор к рампе 18, все время думая — когда я вернусь, тележка с обедом уже уедет. а для меня это трагедия, просто трагедия. Я припарковал грузовик, заглушил мотор и еще минутку посидел, впитывая добрую мягкость кожаного сиденья. потом открыл дверцу и вылез. промахнулся мимо ступеньки, или что там должно было торчать, и шлепнулся наземь вместе со всей этой окровавленной робой и в бога душу мать каской, как подстреленный. больно не было, я ничего не почувствовал. Поднялся я как раз в ту минуту, когда киоск выезжал за ворота и сворачивал на дорогу. я увидел, как они возвращаются к рампе, хохоча и закуривая.
Я снял сапоги, снял робу, каску и направился ко времянке у центрального входа, швырнул робу, каску и сапоги на стойку. старик взглянул на меня:
— Как? бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?
— Скажи им, чтоб переслали мне чек за 2 часа по почте или засунули его себе в жопу, мне по фиг!
Я вышел наружу. перешел через дорогу в мексиканский бар, выпил там пива и поймал автобус до дому. Всеамериканский школьный двор снова меня выставил.
ЖИЗНЬ В ТЕХАССКОМ БОРДЕЛЕ
Я слез с автобуса в этой техасской дыре, там стоял жуткий холод, а у меня запор, но зарекаться не стоило: комната здоровенная, чистая, всего за 5 баксов в неделю, к тому же с камином, и только я разлатался, как залетает в комнату этот черный дедуля и ну кочергой такой длинной в камине шурудить. Дровишек–то там не было, вот я и думаю: чего это он тут кочергой своей в моем камине расшурудился? А он смотрит на меня, крантик свой в кулачке зажал и шипит этак вот: «иссссссс, иссссссс!» И тут я подумал: что ж, он с чего–то решил, что я распиздяй залетный, но поскольку я не из таких, то помочь ему ничем не могу. М-да, подумал я, таков весь мир, так уж он устроен. Он навил еше несколько кругов по комнате со своей кочергой, потом отчалил.
После этого я забрался в постель. От длинных автобусных перегонов у меня всегда запор — и бессонница к тому же, впрочем бессонница у меня постоянно.
Как бы то ни было, значит, только дедуля с кочергой из комнаты вымелся, как я растянулся на кровати и подумал: ну вот, может, через несколько дней удастся опростаться.
Тут дверь открывается снова, и заходит такое нехило втаренное существо женского пола, опускается на колени и давай полы драить, а задница у нее так и ходит, так и ходит, так и ходит, а она полы–то все драит и драит.
— Как насчет хорошей девчушки? — спрашивает.
— Нет. Подыхаю от усталости. Только что с автобуса. Мне отоспаться надо.
— Славный кусочек жопки тебя как раз и убаюкает. К тому же — всего пятерка.
— Я устал.
— Хорошая чистенькая девчушка.
— Где она?