Альберто Моравиа - Чочара
Надо сказать, что Муссолини я никогда не любила: мне не нравились его глаза, нахальный рот, которым он говорил слишком много, и я всегда думала, что он начал терпеть неудачи с того самого дня, как взял себе в любовницы Петаччи. Известное дело, старые мужчины совсем теряют голову от любви, а Муссолини был уже дедушкой, когда познакомился с этой девчонкой. Единственной для меня выгодой от этой ночи двадцать пятого июля был разгром магазинов интендантства на улице Гарибальди: я побежала туда вместе с другими и принесла домой круг сыра, положив его себе на голову. В этих магазинах было много всякого добра, и его все растащили. Один мой сосед привез себе домой на тачке глиняную печку, стоявшую в конторе начальника.
Этим летом дела у меня шли очень хорошо: люди были напуганы и запасались продуктами, и все им казалось мало. Магазины стояли пустые, зато в подвалах и кладовых было всего завались. Однажды я отнесла окорок одной синьоре, которая жила в богатом особняке возле виа Венето. Дверь мне открыл слуга в ливрее. Окорок был у меня в чемодане, синьора вышла в переднюю, такая красивая, надушенная, и было на ней столько драгоценностей, как на мадонне, за ней шел ее муж, маленький и толстый. Синьора была мне так благодарна, что чуть не обнимала меня, и все говорила:
— Дорогая моя… О дорогая… Пройдите сюда, пожалуйста идите, идите.
Я пошла за ней по коридору, синьора открыла дверь кладовой, и я увидела великое множество всякого добра — прямо настоящий гастрономический магазин. Комнатка была без окон, и по стенам полки, а на полках стояли в ряд большие банки сардинок в оливковом масле, весом по кило каждая, и всякие другие консервы, американские и английские, горы макарон, мешки с мукой и фасолью, банки варенья и с десяток окороков и колбас. Я сказала синьоре:
— У вас здесь продуктов на десять лет, синьора. А она ответила:
— Неизвестно ведь еще, что будет.
Я повесила окорок рядом с другими, муж синьоры тут же заплатил мне; когда он вынимал деньги из бумажника, руки у него тряслись от радости, и он все время повторял:
— Как только у вас будет что-нибудь хорошее, вспомните о нас… Мы будем платить вам на двадцать, даже на тридцать процентов дороже, чем другие.
Одним словом, все старались запастись продуктами и платили за них, не торгуясь, любую цену, поэтому и получилось, что себе я не сделала никаких запасов, и, когда начался голод, у меня не оказалось ничего: я привыкла считать деньги самой драгоценной вещью на свете, но ведь их есть не будешь. Полки в лавке были пустые; у меня нашлось несколько пачек макарон и две-три коробки сардин самого низкого сорта. Деньги у меня были, и держала я их не в банке, а дома. Делала я это потому, что ходили слухи, будто правительство хочет закрыть банки и забрать сбережения бедных людей. Деньги теперь никого не интересовали, а кроме того, очень горько было мне, заработав деньги спекуляцией, тратить их на черном рынке, когда цены с каждым днем все подымались. Тем временем к нам вернулись немцы и фашисты[5]. В одно прекрасное утро, проходя по площади Колонна, я увидела на балконе дворца Муссолини черный фашистский флаг. Площадь была полна вооруженных до зубов людей в черных рубашках, а те, кто поднял такой шум ночью двадцать пятого июля, старались сделаться незаметными и удирали, как мыши при виде кошки. Я сказала Розетте:
— Будем надеяться, что теперь уже скоро кончится эта война и мы опять сможем досыта есть.
Это было в сентябре. Однажды утром мне сказали, что на виа делла Вите выдают яйца, я помчалась туда; там и вправду стояли два грузовика с яйцами, но их никому не давали, около грузовика стоял с автоматом на шее немецкий солдат в трусиках и фуфайке и наблюдал за разгрузкой яиц. Вокруг толпилось много народу, все таращили голодные глаза на яйца и молчали. Было видно, что немец боится: он все время озирался по сторонам, как будто опасался нападения, и, не выпуская из рук автомата, прыгал, как лягушка на берегу пруда. Солдат был молодой, толстый, белая кожа покраснела от солнца, на руках и на ногах у него были ожоги, как будто на пляже обгорел. Видя, что яйца раздавать не будут, люди начали шуметь, сначала потихоньку, потом все громче, тогда немец поднял автомат — даже издали было видно, что он здорово трусит, — прицелился в толпу и закричал:
— Разойдись, разойдись, разойдись!
В то утро я ничего не ела, от голода живот подвело, поэтому, потеряв совсем голову, я крикнула ему:
— Дай нам яйца, и мы уйдем!
Солдат направил на меня дуло автомата и опять заорал:
— Разойдись, разойдись!
Тогда я поднесла руку ко рту, показывая, что хочу есть. Но он не желал ничего понимать и ткнул меня дулом автомата в живот, да так сильно, я ужасно разозлилась и закричала:
— Какого черта прогнали Муссолини… С ним нам жилось лучше… А с тех пор, как вы сюда явились, нам совсем нечего жрать!
Не знаю почему, но, услышав мои слова, люди стали страшно смеяться, кто-то назвал меня «ослицей», как, бывало, называл меня мой муж. Один из них сказал мне:
— Вы из Сгурголы и газет не читаете? Я разозлилась и ответила ему:
— Во-первых, я из Валлекорсы, а не из Сгурголы, а во-вторых, я тебя не знаю и не хочу с тобой разговаривать.
Но они все продолжали смеяться, и даже немец как будто тоже засмеялся. А между тем яйца в белых красивых ящиках снимали с грузовика и уносили в магазин. Тогда я закричала:
— Эй, ты, недоносок, мы хотим яиц, понимаешь… нам нужны яйца!
Из толпы вышел полицейский и приказал мне:
— Уходи отсюда, не то хуже будет. Я ему ответила:
— Ты сегодня ел?.. А я не ела.
Тогда он дал мне пощечину и толкнул в самую толпу. Я готова была убить его, клянусь; меня кто-то держал, я вырывалась и говорила ему все, что о нем думала, но кругом все гнали меня, чтобы я ушла, и, наконец, потеряв в толпе платок, я поплелась домой.
Пришла я домой и говорю Розетте:
— Если мы вовремя не уберемся отсюда, то помрем с голоду.
Розетта заплакала и ответила:
— Я боюсь, мама!
Я удивилась, потому что Розетта никогда не говорила мне, что боится чего-то, никогда не жаловалась ни на что и вела себя так спокойно, что и у меня храбрости прибавлялось.
Я спрашиваю ее:
— Чего ты боишься, глупышка? А она мне:
— Говорят, что прилетят самолеты и всех нас убьют. Ходят слухи, что они задумали уничтожить сначала все железные дороги и поезда, а когда Рим будет полностью отрезан, есть станет совсем нечего и никто больше не сможет удрать в деревню, они нас всех убьют бомбами. Я так боюсь, мама! От Джино уже больше месяца нет писем, и я ничего о нем не знаю.
Я старалась успокоить ее, повторяла ей, что в Риме живет папа, что немцы скоро выиграют войну, так что бояться совсем нечего, но я сама уже больше не верила в это. Розетта всхлипывала все громче, и мне пришлось взять ее на руки и баюкать, как я это делала, когда ей было два года. Я ласкала ее, а она все плакала и твердила:
— Я боюсь, мама.
Я подумала, что она совсем не похожа на меня, потому что я никогда и никого в своей жизни не боялась. Наружностью Розетта тоже совсем на меня не походила: лицо у нее было, как у овечки, большие глаза смотрели кротко, почти печально, тонкий нос немного свисал вниз, рот у нее был красивый, полные губы выдавались вперед, а подбородок был маленький, отчего она еще больше походила на овечку. Волосы у нее были темно-русые, густые и кудрявые, как овечья шерсть, а кожа была белая и нежная, покрытая еле заметными веснушками; а я брюнетка, и кожа у меня смуглая, как будто опаленная солнцем. Чтобы успокоить ее, я сказала:
— Все говорят, что англичане придут сюда в самые ближайшие дни, и когда они придут, голода больше не будет… Ну, а мы до тех пор, знаешь, что сделаем? Уедем к бабушке с дедушкой в деревню и будем там ждать конца войны. Еды у них хватит: есть и фасоль, и яйца, и свинина, да к тому же в деревне всегда можно что-нибудь достать.
Тогда она спросила:
— А как же квартира? Я ответила:
— Я и об этом подумала уже, дочка: квартиру мы сдадим Джованни, в общем… сделаем вид, что сдадим, а когда приедем обратно, он вернет нам ее в целости и сохранности. А лавку я закрою, в ней все равно ничего нет, когда-то еще появятся продукты и мы сможем снова в ней торговать!
Надо сказать, что этот самый Джованни, дружок моего покойного мужа, торговал углем и дровами. Он был высоченный и толстый, голова лысая, лицо красное, колючие усы, а смотрел так кротко. Когда мой муж был еще жив, они частенько проводили вместе вечера в траттории, где собирались торговцы с нашего квартала. Одежда всегда висела на нем мешком, из-под усов торчал потухший окурок сигары, и вечно-то он ходил с блокнотом и карандашом в руках, что-то вычислял, записывал. В обращении он тоже был такой ласковый и обходительный; когда Розетта была еще маленькая, он каждый раз, встречая меня, спрашивал:
