Юрий Мамлеев - Московский гамбит
— Оставайтесь, Саша, — предложил Сабуров. — …Будет…
— Нет, спасибо, мне надо идти…
— Ну, как хотите. Ждите звонка.
Трепетов открыл дверь, и, церемонно извинившись перед подслушивающей старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.
— Ну и тип! — воскликнул Леша. Олег тут же вернулся.
— И как? — взволнованно проговорил он.
— Тих, — ответил Берков.
— То-то и оно, что тих… Неужели ты не чувствуешь, как он весь затаен, и от его тишины веет чем-то неизмеримым… Такому не надо совершать чудеса…
— Да, совсем не то, что в легендах о нем! — воскликнул Закаулов из своего угла. — Но все это по мне, ей-богу, это по мне, ребята! Люблю послать все к черту и броситься с вышки вглубь…
— Тише, тише! — попытался остановить его Берков.
— Не хочу тише! И скажи, Олег, твоей соседке, чтоб донесла на нас в лучшие инстанции! — и Леха погрозил пальцем. — А не в те, которые роются в человеческом дерьме: политика, грабежи, секс…
— Не бойся, Леха, она глуховата. Подслушивает она только наши шаги, — улыбнулся Олег.
— Пусть на шаги и доносит. В лучших инстанциях могут судить и по шагам.
— Лучшие инстанции и так наперед знают все, — прервал их Берков. — А теперь: как вы смотрите на все это?
— Скажу одно, — ответил Олег, расхаживая по комнате, — я чувствую ясно, что за Сашей что-то стоит… Мое чутье меня не обманывает. Но этот Трепетов чем-то меня раздражает, — вдруг разозлился он. — Адепт, так сказать. Хотя меня тянет к нему… вернее…
— Даа… человек Востока так и остался во мраке, — пробормотал Берков. — Еще надо пробиваться к нему.
Было решено, что «полет к человеку Востока» надо продолжать до конца. И, естественно, держать все закрытым, не вмешивая посторонних, как и было обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей… И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке тех, кто исключен…
— Ведь мы не знаем принцип отбора, тем более мы выбраны иначе, «произвольно», как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не на обычном, — проговорил Берков.
— Темна вода…
Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть звонков в одну из дверей дома № 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.
— Идут, идут, уже идут! — воскликнул Закаулов.
— Начинается! — надменно усмехнулся Олег. — Пойду открывать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через некоторое время все переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступленные крики, переходящие вдруг в шепот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы… Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: «Я больше не могу!»
Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела — домой, к друзьям, или далеко-далеко… Жильцов поражала странная смесь лиц на «сборищах»: солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами «солидные» люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться им в глаза.
Одна старушка-соседка, например, «вглядывалась» и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.
— Ну, о чем можно целыми ночами говорить?! — возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. — Ведь говорят, говорят, ночи напролет… А то шепчутся, шепчутся… Ум последний потеряешь.
— Нет, это неспроста, — заявляли другие, — тут что-то есть…
И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.
Поэт Леня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: «Где штаны?» ответил: «Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?» И тот увез поэта в вытрезвитель…
Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что по его мнению, невозможно было видеть), но все-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:
— Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!
Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать — но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же «посадить» кого-либо было уже трудно.
— Баб почему голых рисуют?!! — возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.
За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.
Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.
Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать — меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков — знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. «Царевной» она была не просто за женственность — мало ли красавиц в столице — но за «огонь и глубину личности», как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был Грозным.
Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь «мамасек» или ее душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19–20, которые еще тянулись к необычному. Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно подносился штрафной стакан водки — знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого…
Катя — такое уж наступило у нее время — жила одна, свободная, но недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.
— Что ты в нем нашла? — сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. — Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные…
— Мне такие великие не нужны, — ответила ей по-теплому Катя. — Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша — ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским магазинам по вечерам побирается: на водку просит… Так-то вот, Тонюша.
И Тонюша, усмиренная, отошла.
Вообще поклонницы Олега — красивые, чуть-чуть высокомерные, холено-стройные были противоположностью «мамаськам» Кати, бедным, утомленным и мечтательным…
…Олег только что кончил читать свои стихи — и все еще длилась тишина.
— Извел, извел ты нас своими стихами! — вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. — Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы — вот в чем дело.
— Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? — раздался голос из тьмы.
— Водки, водки, водки! — завопил кто-то из угла.
— Да причем здесь дети!? — закричали рядом. — Здесь просто мастерство… Олег, прочтите еще!
