Ричард Харвелл - Колокола
А дело в том было, что среди сокровищ многих в этой деревне имелась глухая девчонка-дурочка. И странное у нее было обыкновение: возьмет да и уставится на селян взглядом пристальным и злобным, как будто ищет все тайные грехи, которые люди скрыть пытаются; потому-то и обливали ее грязной водой из ведер, когда близко подходила. И девчонка эта глухая, пока карабкалась по холму, глаз с колокольни не спускала, потому что тоже колокола эти слышала, да не ушами безжизненными, а как люди добрые святость ощущают — трепетанием нутра своего.
Все смотрели, как взбирается она вверх по холму, потому что ведомо им было, что это Господь послал к ним эту дурочку так же, как Господь послал им Килхмара и камень, чтобы церковь построить, и металл, чтобы колокола отлить.
А девчонка смотрела вверх на колокольню, и казалось, будто ей хочется взлететь.
— Иди, — шептали они. — Иди.
Но не слышит она их понуждений. Память о колокольном звоне тянет ее к дверям, а потом и внутрь церкви, где ранее ей бывать не доводилось. На полу лежат осколки стекла — выбиты окна, и оставляет она за собой кровавые следы, взбираясь по узким ступеням лестницы в притворе. На первом ярусе колокольни сквозь потолок свешиваются три веревки. Но веревки ей знакомы, и знает она также, что волшебство не в них, что они ведут ее дальше наверх; она продолжает взбираться по лестнице и поднимает головой крышку лаза. Проемы в стенах ничем не огорожены, и выпасть оттуда легко, но зато со всех четырех сторон открываются ей разные виды: налево — голые скалы; прямо перед ней долина, извиваясь, восходит в сторону Италии; направо — покрытый снегами Зустенпасс; а когда пролезает она через лаз на следующий ярус, то, оглянувшись, видит людей, которые копошатся вокруг своих домов, как личинки в куске гниющего мяса.
Она подходит к самому большому из колоколов и заглядывает внутрь, в полумрак. Его тело черное и шершавое. Она протягивает руку и шлепает его. Он не двигается. Она не слышит ни звука. В углу стоят две медные колотушки. Она поднимает одну и бьет по самому большому колоколу.
Сначала она чувствует это в своем чреве — будто прикосновение теплой руки. Много-много лет никто не прикасался к ней. Она закрывает глаза и чувствует, как тепло это идет вниз, в ее бедра. Проходит по межреберьям. Она вздыхает. Бьет колокол еще раз, изо всех сил, и тепло опускается еще ниже, змеей опоясывает спину, поднимается к плечам. Кажется, что оно приподнимает ее, и она купается в этом звуке. Снова и снова бьет она по колоколу, и звук становится все теплее.
Она звонит в средний колокол. Слышит его в своей шее, в руках и под коленями. Звук растягивает ее, как будто чьи-то теплые руки пытаются ее распластать, вывернуть наизнанку, и она становится выше и шире в своем маленьком теле, больше, чем была раньше.
Маленький колокол слышит она в своей челюсти, в плоти своих ушных раковин, в подъемах своих ступней. Она бьет и бьет колотушкой. Потом берет вторую, чтобы бить по колоколам двумя руками.
Поначалу возликовал люд деревенский и зарыдал от такого чуда. Эхо колокольного звона разнеслось по всей долине. И закрыли они глаза свои, и упивались славою.
А она все звонила и звонила. Прошло полчаса. Люди перестали слышать друг друга. Чтобы быть понятым, приходилось кричать; многие просто сели на бревна и прислонились к стенам домов, закрыв руками уши. Свиньи уже были зажарены, а в бочки с вином вставлены краны, но как могли они начать победный свой пир без благословения?
— Тихо! — закричал кто-то.
— Хватит!
— Прекратить!
Они стали грозить церкви кулаками.
— Кто-нибудь должен ее остановить!
При этом требовании каждый стыдливо посмотрел на соседа своего. Никто не вышел вперед.
— Приведите ее отца! — завопили они. — Пусть он что-нибудь сделает!
Старый Исо Фробен, чья жена за двадцать лет супружеской жизни одарила его вот этим убогим дитятей, был вытолкнут из толпы. Было ему лет пятьдесят, но глаза его запали, и руки висели, словно высохшие плети, прямо как у его прадедушки. Он вытер текущий нос сначала одной рукой, потом другой и уставился вверх на церковь, как будто предстояло ему убить дракона. Потом подошла к нему женщина, заткнула ему уши шерстью и обвязала голову грязными портками, закрутив штанины на затылке наподобие тюрбана.
Он что-то крикнул стоявшему рядом мужчине, тот исчез в толпе и через некоторое время появился с кнутом для мулов.
Сколько раз впоследствии доводилось мне слышать эту историю: храбрый Исо Фробен взбирался на гору, одной рукой придерживая портки, чтобы не сползали на глаза, а другой сжав кнут. После тысяч усердно топавших ног крутая тропа стала такой скользкой, что он часто падал, скатывался на коленях вниз на пару шагов, но снова поднимался. И когда наконец он добрался до церкви, то с головы до пят был измазан в грязи. А с кнута, стоило им взмахнуть, во все стороны летели брызги. И хотя уши его были заткнуты шерстью, а голова обвязана портками наподобие тюрбана, все равно с каждым ударом колокола она тряслась, и от боли ее стягивало, как обручем.
Звук стал еще громче, когда он зашел в церковь и стал подниматься по лестнице, которая, казалось, дрожала под ним. Он закрыл ладонями уши, заткнутые шерстью, но это не помогло. В тысячный раз проклял он Бога за то, что тот послал ему такого ребенка.
На первом ярусе колокольни увидел он, что веревки неподвижны, а колокол все же звонил. Перед глазами его поплыли черные мошки. А когда мир завертелся вокруг, понял он внезапно: совсем эти колокола не от Бога! Провели их — дьявольские то колокола! Все это были происки дьявола. Ему они церковь построили. Ему колокола отлили!
И уже повернулся было он, чтобы броситься вниз по ступеням, да взглянул наверх и увидел сквозь щели между половицами, как танцуют крошечные дьявольские ножки.
Осталась еще храбрость в этом скудном высохшем теле. Сжал он кнут в руке своей, аки меч. Вскарабкался по лестнице на колокольню и приоткрыл слегка крышку лаза, чтобы увидеть, что там делается.
Она скакала. Вертелась. Раскачивалась и вытягивалась. Она размахивала колотушкой и застывала в воздухе во время удара. Казалось, звон колокольный идет изнутри нее, и колокола, по которым она бьет, ее собственное черное сердце. Она гарцевала у самого края, и чья-то невидимая рука удерживала ее, не позволяя упасть. Тут она зазвонила в самый большой колокол, и как будто гвозди стали забивать в его уши.
Наслаждение, сверкавшее в ее глазах, стало для Исо Фробена последним доказательством: дочь его была одержима дьяволом. Он откинул крышку лаза и полез вверх. Воином был этот старик. До тех пор он хлестал кнутом это дьявольское отродье, пока оно не распласталось без движения на полу. Благовест колокольный перешел в едва слышное звяканье. В деревне, лежавшей далеко внизу, поднялся к небесам радостный вопль. А дочь его лежала и скулила.
Бросил он кнут рядом с ней и спустился вниз. Не останавливаясь, прошел через ликующий народ, и больше никто его в Ури не видел, и стал он второй, после Килхмара, но не последней жертвой этих колоколов.
А в церкви, только после того как совсем стемнело, дитя зашевелилось. Она подняла голову, чтобы убедиться, что ушел отец, потом села. Одежда ее была в крови. Раны на спине горели огнем. Безжизненные уши не слышали шума попойки, доносившегося из деревни внизу. Она взяла колотушки и открыла крышку лаза.
Завтра, подумала она, глядя на колокола. Завтра я снова буду звонить.
И на следующий день она звонила в них, и на следующий день следующего дня, и делала так каждое утро, день и ночь, до самой своей смерти.
Звали это дитя Адельхайд Фробен, и я, Мозес Фробен, ее сын.
II
Когда моя мать — эта женщина с гнездом грязных волос на голове и узлами железных мускулов на руках — смотрела на меня, ее губы растягивались в улыбке, ласковой, как августовское солнце. Ко времени моего рождения она несколько лет как жила в маленькой альпийской хижине рядом с церковью. Нет, так будет неправильно. Моя мать жила на колокольне. В хижину она приходила только тогда, когда в звоннице, открытой злым горным ветрам, становилось слишком холодно, или ее заносило снегом, или когда ей вдруг хотелось сырных корок и холодной овсяной каши, которые оставляли ей селяне, или когда летние грозы с молниями обрушивались на долину и ударяли по колокольне — а случалось это довольно часто, и тогда колокола начинали звонить так, будто их раскачивали призраки. Хотя сама она ни разу за свою жизнь не помылась, каждую неделю она скребла меня с головы до кончиков пальцев в ледяной воде горного ручья. Она кормила меня с деревянной ложки, пока я не пресыщался так, что готов был лопнуть. Тогда я совсем не знал, как играют другие дети, как притворяются они рыцарями и солдатами, как вместе смеются, танцуют и поют песни. Ничего большего мне в жизни не хотелось. Мне, четырехлетнему мальчишке, нравилось сидеть там, на краю звонницы, и болтать ногами. Нравилось смотреть на горы. Слушать красоту колоколов.
