Санджай Гупта - Тяжелый понедельник
— Я могу туда пойти? — спросил студент.
— На сто процентов — ты не можешь туда пойти, — ответил Виллануэва. — Ты разве не слышал: я сказал, что это секретные совещания. Туда ходят только по приглашениям. Там нет ни других врачей, ни администрации и, уж конечно, ни одного чертова юриста. Это конференции для нас, и только для нас.
Войдя в бокс, где лежала больная, Гай Вильсон сразу все понял. Начав осматривать женщину, он согласился со всем, что говорил Виллануэва. Это был классический случай курицы и яйца в нейрохирургии. Многие врачи во многих больницах, выслушав анамнез и осмотрев пациентку, сказали бы, что кровь в полости черепа — результат дорожно-транспортного происшествия. Кроме того, поскольку она была в машине одна и врезалась в столб, то какие-то врачи решили бы, что имеют дело с попыткой самоубийства. Но все это было очень далеко от истины. В мозгу женщины разорвалась аневризма, маленький пузырек на стенке артерии. Кровь залила мозг, а женщина, испытав мгновенную острую боль, потеряла сознание и поэтому перестала управлять машиной. Курицей была аневризма. ДТП — яйцом. Дедукция — это наука, и Вильсон знал, что никто не может превзойти в ней доктора Виллануэву.
На поясе снова пискнул пейджер. На экране, как и у Виллануэвы, высветились цифры 311.6. Это было как неожиданный удар под ложечку. Вильсон непроизвольно втянул ноздрями воздух. Завтра утром ему предстоит пойти туда, куда не хотел бы по доброй воле ходить ни один врач Челси. Тай заставил себя дышать ровно и посмотрел на Виллануэву. Ему хотелось знать, получил ли и Гато такое же сообщение. В глазах коллеги он прочел сочувствие и понял, что тот тоже в курсе. «Черт», — подумал Тай. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот толстяк его жалел. — Бедолага, — едва слышно буркнул Виллануэва себе под нос.
Глава 2
На двенадцатом этаже, в отделении нейрохирургии, в одном кабинете, несмотря на довольно поздний час, продолжал гореть свет. Коридор был погружен в полумрак, скрадывавший висевшие на стенах портреты выдающихся нейрохирургов прошлого и настоящего. То были славные имена: Эдгар Кан, Ричард Шнейдер, Лазарь Гринфилд, Боб Бартлетт и Джулиан Т. Хофф — этот последний сделал Центральную больницу Челси одним из лучших медицинских учреждений страны. На бронзовой табличке под картиной ниже имени было выгравировано и прозвище Хоффа — Чудак. Последним в ряду висел портрет нынешнего главного хирурга больницы — Хардинга Л. Хутена. Под его именем было вытиснено простенькое прозвище — Босс. Коридор украшали и настоящие полотна мастеров, которые Хутен приобрел, пользуясь своими старыми связями в мире искусств. Эти шедевры тоже были малозаметны в полутьме.
А рядом с дверью кабинета Хутена висела его любимая картина «Без названия. 1964» Марка Ротко — позаимствованная из Национальной художественной галереи. На полотне был изображен большой черный прямоугольник, в центре которого красовался еще один прямоугольник поменьше — темно-серого цвета. Никто не мог понять, отчего шефу так полюбились эти прямоугольники, но никто так и не осмелился спросить его об этом. Были здесь и большие абстрактные картины Сая Туомбли и фотографические коллажи Дэвида Хокни — тоже из галерей, а также две принесенные Хутеном из дома гравюры Джона Джеймса Одюбона. На одной была изображена цапля с желтым хохолком, а на другой — алый южноамериканский ибис. Этот ибис принадлежал к тем редким птицам, которых Хутен никогда не видел воочию, хотя добрую толику своей жизни провел в самых отдаленных уголках мира, охотясь за птицами. Большинство посетителей отделения даже не догадывались о подлинности всех этих шедевров и пребывали в уверенности, что это всего лишь репродукции. В кабинете Хутена и рядом с ним постоянно витал аромат дорогого одеколона.
На фоне всех других отделений больницы нейрохирургия выглядела аномально. В остальных отделениях было так мало украшений, что врачи приносили из дома и вешали на стены плоды творчества собственных детей и покупали эстампы и безликие репродукции расхожих пейзажей и избитые натюрморты — все, что угодно, чтобы порадовать взор. Нейрохирургия настолько сильно выбивалась из общего ряда, что многие врачи отделения старались осматривать своих больных на других этажах, а не в этой музейной атмосфере. Ничто так не убивает чувство доверия пациента к врачу, как сознание того, что врач неплохо зарабатывает на страданиях своих больных.
В одном из самых скромных кабинетов, дверь которого выходила в полутемный холл, рядом с утомленной девушкой, младшим резидентом, державшей на коленях источавший запах пригорелого масла пакет с поп-корном, сидела доктор Тина Риджуэй. На полке в углу красовалось несколько фотографий в серебристых рамках. С одной улыбались две девушки в форме группы поддержки. Рядом стояла свадебная фотография — красавица Тина и ее муж. На третьей фотографии была изображена целая семья, окружившая девочку в инвалидном кресле. Все весело смеялись, включая и девочку в центре. Мишель, так звали девушку-резидента, и Тина сидели на кушетке. Перед ними, на кофейном столике лежала раскрытая книга — атлас анатомии нервной системы. Книга была раскрыта на странице с изображением долей мозжечка с системой артерий, питающих заднюю часть мозга. На полях были видны какие-то неразборчивые пометки, сделанные отвратительным врачебным почерком.
— Ну, давай. Мишель, я не отстану, пока ты это не поймешь, — сказала Тина. Мишель, сгорбившись, подбирала упавшие на подол зернышки кукурузы. Тина сидела, безупречно выпрямив спину, вид у нее был свежий и бодрый. — Повтори, какие типы опухолей, локализованных в задней черепной ямке, встречаются у детей и какова тактика лечения при каждом из них?
Мишель нервно поправила очки.
— Э, медулло… э… ну что-то в этом роде. — Она пробормотала нечто нечленораздельное, потом умолкла, покраснев от беспомощности и стыда.
Тина протянула девушке еще один пакет поп-корна, словно надеясь, что еда выбьет из нее хотя бы искорку понимания. Мишель Робидо была резидентом довольно давно, и все в отделении уже отчаялись в попытках помочь ей. Она дважды провалила экзамен по специальности, и теперь все врачи отделения ждали, что либо она уйдет сама, либо ее просто отчислят. На нее не обращали внимания на учебных обходах, ее никогда не просили ассистировать на операциях или еще как-то помочь с больными. Некоторых резидентов иногда просили самостоятельно осматривать поступивших пациентов, но Мишель ни разу не удостоилась такой чести. Этот остракизм в еще большей степени отчуждал ее от коллег. Единственное, на что никто не рассчитывал, — это несгибаемая поддержка, которую оказывала ей доктор Тина Риджуэй. Она убедила коллег дать девушке еще один, последний шанс и попросила разрешения стать ее наставницей. Многие были уверены, что Тиной движет исключительно жалость. Действительно, у нее с самого детства было все, а Мишель родилась не на солнечной стороне дороги. Такая самоотверженная помощь вообще была чем-то неслыханным, особенно если учесть плотный график доктора Риджуэй, ее мужа и троих детей. Но Тина упорно продолжала сидеть с Мишель после работы. Семья — в который уже раз — ужинала без нее.
Контраст между этими двумя женщинами был просто разительным, даже если принять в расчет пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Тина была величественно прекрасна и невероятно женственна, и не только благодаря безупречной коже, высоким скулам и полным губам такой формы, на которую многие женщины не пожалели бы никаких денег. Ее походка была исполнена изящества и грации — качеств, невиданных в больнице Челси. Несмотря на то что Тина всегда закалывала свои чудесные волосы и в больнице ее видели только в хирургической форме, возле ее кабинета можно было часто увидеть коллег мужского пола, бродивших по коридору без всякой видимой причины. Мужчины называли ее Челси-Линой, намекая на сходство с известной киноактрисой. Любой, кто встретил бы доктора Риджуэй на улице, мог бы подумать, что она занимается модным бизнесом, политикой или заседает в совете местного самоуправления. Тина Риджуэй была из разряда женщин, привлекающих к себе людей, не прилагая к этому ни малейших усилий.
Мишель Робидо, напротив, была, что называется, «серенькой мышкой». Полноватая, среднего роста, с плохой осанкой, жидкими волосами и следами юношеских прыщей на лице — вот законченный портрет Мишель. Вид у нее всегда был усталый и изможденный, даже если накануне она прекрасно выспалась. Но анамнез у нее был удивительный. Она родилась в маленьком городке в Луизиане, в семье, постоянно страдавшей от беспощадной бедности. Ее родители разводили кур, выращивали овощи и сахарный тростник, выжимая все, что можно, с крошечного участка земли к югу от трассы между Лафайетом и озером Чарльз. Отец Мишель бросил школу в восьмом классе, чтобы помогать на ферме своему отцу. Мать окончила школу, но о продолжении образования в колледже не было даже и речи. Дед был механиком, чинившим газонокосилки, лодочные моторы и всякую прочую мелочь, которую заказчики просто стеснялись выбросить и не забирали в течение нескольких месяцев. Папаша Билл неплохо соображал в механике, но еще лучше он соображал в виски. Любимым его сортом был «Саузен комфорт». «Делают здесь, в Луизиане», — бывало, приговаривал он, наливая себе стакан. День начинался со стаканчика виски и бутылки кока-колы. К вечеру Билл забывал о миксере и стаканах. Сидя на складном стуле на лужайке, он тянул виски из горлышка, поглядывая на лежащие на траве детали какого-нибудь разобранного механизма.
