Жизнь бабочки - Тевлина Жанна

– Градов, ты обиделся? Как тебе не стыдно? Я же к тебе, как к родному.

– Я очень ценю твое доверие.

Она аккуратно опустилась на колени напротив и сжала ладонями его лицо. Зашептала.

– Ну, Антошенька… Знаешь, как я скучала? Я так боялась этой встречи… Веришь? А тем более сегодня все можно…

Он резко встал на ноги, так, что она чуть не завалилась вперед, на его ноги. Быстро прошел в прихожую и начал одеваться. Там висело большое старое зеркало. Видимо, еще дедушкино. В нем он видел, как Ниночка встала, медленно двинулась к дивану, открыла сумочку, достала оттуда косметичку и начала неспешно наводить красоту. Наконец вышла в прихожую. Вид у нее был загадочный. Градов быстро спросил:

– Ну, и что ты решила?

– В каком плане?

– С беременностью.

Она пожала плечами.

– Мне она не нужна.

– А муж что скажет?

– Ничего не скажет. Зачем человека зря нервировать.

Она долго, какими-то сложными узлами завязывала шарфик, обернулась к Градову, и он поспешно сорвал с вешалки ее короткую шубку. Руки не слушались, и шуба два раза выскальзывала у него из рук. Ниночка хохотала. Потом она резко умолкла, посмотрела на градовское отражение в зеркале. Сказала рассеянно:

– Как ты думаешь, мне мужу пожаловаться на луниковский беспредел?

– Это тебе решать.

– Ну да… Ну да… Подумаю… Время есть.

И как-то странно улыбнулась Градову.

Когда-то у него была похожая ситуация. Он ужинал, Наташа вошла на кухню и села напротив. Она была очень бледная. Он помнил свой мгновенный испуг, поэтому, когда она сообщила, что у нее задержка, он даже обрадовался. Аленке было тогда десять, и они оба периодически заводили разговоры о том, что сейчас или никогда. Трудно было представить, что уже никогда не будет второго ребенка, но решиться на него было еще труднее. Время было такое, хотя теперь ему казалось, что дело было не во времени. Они оба чего-то боялись, но никогда не объединяли свои страхи. А вот страх аборта объединил. Они тогда сидели полночи на кухне и просчитывали возможные варианты практически на всю жизнь. Каким нелепым теперь это казалось. Но они были такие родные в тот момент. Наташа всегда зависала на проблемах и, в отличие от Ниночки, с большим трудом выходила из этого состояния, даже несмотря на то, что ее положение было значительно более выигрышным: она твердо знала, кто отец ребенка. Неужели теперь всю жизнь придется балансировать с чужими женщинами между эйфорией и брезгливостью? Да и Наташа уже давно перестала быть родной. И была ли когда-нибудь? После их отъезда Градов отчетливо понял, что не бывает приобретенного родства. Люди искренне верят в это и всегда обманываются. Некоторым удается обманываться до конца жизни, и это счастливые люди.

Главным препятствием тогда казалось безденежье и какое-то хронически подвешенное состояние с работой: нежелание поменять ее и невозможность оставаться на старом месте. Но так можно прождать всю жизнь и ничего не дождаться. Аленка так мечтала о братике. Ей это несомненно пойдет на пользу: она наконец станет самостоятельной. Через десять лет она уже будет взрослой, со своей жизнью, а они останутся одни со своими проблемами. А через двадцать лет дети практически сравняются и будут помогать друг другу. Так важно иметь родного человека. При этом оба понимали, что не те и не другие бабушки с дедушками в няньки не годятся, и Градов был уверен, что даже его родители будут против этого шага. Мама скажет, что, конечно, не ей решать, но все это надо очень серьезно обдумать. Градов с детства боялся таких разговоров. Они возникали перед принятием любого решения и при видимой свободе выбора, предоставленной взрослыми, оставляли ощущение морального давления. Он всегда сначала спорил, что-то доказывал, но уже тогда знал, что против них не пойдет. Да и мама всегда расстраивалась, и ему было жалко маму. Маму он жалел за то, что обидел, а Маню – за то, что ее нельзя обидеть.

Когда не стало Мани, все в семье постепенно разладилось, хотя внешне ничего особенного не происходило. Просто ушел покой, и пришла суета. Никогда больше ни в родительской ни в его собственной семье не было того состояния ненавязчивой гармонии, которое царило в их доме при Мане. Хотя и тогда случались и болезни и скандалы, но настоящего горя не было, оно было как бы понарошку. Манино присутствие служило охранной грамотой их большой семьи. За счет чего это происходило и что такого было в Мане, чего не было в других родственниках, тоже очень добрых и родных, он не понимал.

Маня была маминой теткой, родной сестрой бабушки. Когда-то они все жили вместе, а потом бабушка с дедушкой отселились, а Маня осталась с ними. Она всегда была рядом, сколько Градов себя помнил. Своей семьи у нее не было, да и не могло быть. Для этого она была слишком добрая. Это он потом уже понял. А тогда он знал, что это самая любимая его бабушка, настолько любимая, что даже не может называться бабушкой. Бабушек много, а Маня одна. Помнилось ее ворчание, когда она подавала обед. Она всегда была недовольна курицей, из которой пришлось варить бульон, или мукой, которую даже невозможно просеять, настолько много в ней комочков. То ли дело было в Турищеве, маленьком городке на Украине, откуда она была родом. Там продукты были совершенно другими. Если курица, так это курица, приятно в руки взять, а какая там картошка росла, во рту рассыпалась без малейших усилий со стороны жевательного аппарата. Все уже к этому привыкли, необидно смеялись и даже подзуживали. «Маня, а как печенка сегодня?» «Печенка… – язвительно повторяла Маня. – Разве это печенка? У нее же вкуса нет! Вот у нас в Турищеве печенка была, так она во рту таяла, как сахар». При этом Маня была образованным человеком. Говорили, что она всегда хотела стать учителем биологии, а пошла в педагогический на математику, себе назло. Правда, потом началась война, эвакуация, и в итоге проработала она мало. Всюду следовала за семьей сестры, и так в ней и осталась. Она вообще все делала себе назло. Вроде бы до войны был у нее жених, ухаживал сильно, замуж звал, а она не вышла себе назло, раз он так сильно ухаживал. Градов помнил, как мама ее ругала за разные выверты. За то, что по десять раз ходила в булочную, пока туда не завозили свежий хлеб. Мама кричала, что это абсурд, что надо себя жалеть, а Маня молча раскладывала покупки и в следующий раз делала по-своему. Мама злилась, она всегда чувствовала себя ответственной за Маню, как за человека не от мира сего.

Маня никогда его не ругала и не хвалила, с ней было просто спокойно, даже не с ней, а от осознания, что она есть. Он помнил ранние зимние пробуждения, когда было темно и весь дом еще спал. С кухни тянулась узкая полоска света, и раздавались какие-то приглушенные, кухонные звуки, и Градову сразу становилось спокойно и радостно. Он сонно шлепал в ванную, предварительно заглянув к Мане, и она при виде его тихо охала:

– Антошенька, ты что ж так рано-то?

– Мне к контроше готовиться надо…

Маня сокрушенно качала головой. Она всегда жалела его.

Уже потом, когда он сменил работу и утопал в бесчисленных томах по психологии, приходя в отчаяние от бессмысленности этой затеи, ему все чаще вспоминалась Маня, и он уже по-другому думал о ней и о ее жизни. Он и раньше задавался вопросом, была ли она счастлива, потому как по всем женским канонам счастливой она быть не могла. Он не помнил, чтобы она когда-нибудь жаловалась или проявляла бурную радость, и было как-то неудобно спросить, что она сама думает о своей жизни. Теперь ему казалось, что Маня была счастливым человеком. Она хотела жить для них всех, и она жила. Ее не раздирали сомнения, правильно ли она жила. Каждый день она намечала дела и по возможности их выполняла. Он любил смотреть, как старательно она заносит в тетрадь то, что ей нужно сделать, купить, приготовить. Несуетность и покой, вот что ее отличало от других. Градов авторитетно внушал своим несчастливым женщинам, как важно полюбить себя, как будто бы можно заставить любить. Маня не умела любить себя, она себя не замечала. Зато она любила их всех: его, маму и даже отца, который был ей никем. Но он был под ее опекой, поэтому она его тоже любила. Градов всегда чувствовал ее любовь, хотя и не помнил ни одного ее ласкового прикосновения. И еще она всех жалела. Получалось, что у Мани в принципе не могла сложиться личная жизнь, не могла возникнуть сексуальная любовь. Такая любовь предполагает стремление к взаимности и собственному наслаждению, которое эгоистично и в какие-то моменты несовместимо с жалостью к партнеру. Напротив, жалость губительна. Партнер должен добиваться твоего расположения. Его не возбуждают скромность и самоотречение, он ждет твоего желания, чтобы ответить на него и осчастливить взамен. А Маня не могла позволить себя осчастливить, и уж тем более, если для этого надо кого-то утруждать. И дело тут было не в стыдливости, ее самоотречение возникало естественно, без всяких усилий с ее стороны. Маня не смела брать и не могла позволить, чтобы ей отдавали. Отдавать – было ее делом, и ей ничего не нужно было взамен.