Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта

Хотя на самом деле у нас всего 33 градуса в тени, к концу недели будет жарче. Это время августовского отчаяния, когда впереди ещё месяц круглосуточной жары. Я уже знаю, что справлюсь – в ковид же справилась просидеть здесь всё лето безвыездно. Но внутри всё равно, как лиса в горящем лесу, мечешься и воешь.

Странная вещь приключилась за одну ночь. Засыпала девушкой, чья забота была только любить, а с утра проснулась женщиной, которой завтра платить за квартиру. Засыпала с любовником, а проснулась замужем, вечером была тощей, а с утра кругла.

Вчера жила в мире, где мы юные, а ещё есть родители и старики. А сегодня мама и папа старые, а мы, а мы, что это с нами?

Засыпала под длинный июльский дождь, заливающий тёмный московский двор, а проснулась от беспощадного средиземноморского солнца. Вот разве что ложилась голой и голой встала – в другом теле, в другой мир.

И не то странно, что всё это случилось со мной, а то, что я по-прежнему надеюсь – всё это можно как-нибудь исправить. Не бывает, чтобы совсем нельзя починить – и меня, и время, и саму жизнь.

Прогулка осенью

1

Счастливее всего тель-авивский человек осенью. Осень, это новая весна, скажет нам журнал для женщин, и это будет чудовищной ложью, когда бы не тель-авивское лето. В ботаническом саду мне подтвердили, что я куст, потому что израильские деревья живут со мною в одном режиме: летом поджимают листики и уходят в корни из-за жары, а с осени начинают выглядывать, колоситься, флиртовать и переть в рост. И я прямо чувствую, как с каждым градусом, на который опускается термометр, во мне прорастает новый побег. Пока непонятно куда, потому что октябрь наш равен марту, и ничего ещё нельзя знать наверняка. Но уже ясно, что будет радость, даже если её не будет, и три платья взамен того, что я порвала недавно. Местами даже в убедительные клочья, потому что спускалась с крутой горки и рассудила, что ехать на заднице по колючкам гораздо разумней, они, если что, удержат.

И как ни тревожься, а деваться некуда, есть платья – будет и жизнь.

Лживое платье из лёгкого шёлка способно обмануть женщину и внушить ей, что невозможного нет и даже любовь вполне вероятна. И сама она вовсе не корова, а цветок в лепестках алых или синих. Но когда обман вскроется, в несчастливой любви женщина всё равно обнаружит себя коровой, и это не категория веса. Это вообще не обидно, такова правда жизни – какой бы лёгкой женщина ни была, когда её не полюбят, она чувствует себя огромной и неуместной, печальной, вздыхающей, пережёвывающей клок сухой травы, привязанной к дурацкому колышку и безразличному бухому пастуху. Это субъективное, но абсолютно непобедимое ощущение. Когда мне было пять лет, мама говорила, что я тяжёлая, как кирпич, и это была её правда – всякий ребёнок тяжёл для матери, хоть пятнадцать в нём кило, хоть четыре; он тяжёл с того момента, как она почувствует первую утреннюю тошноту, ещё ни о чём и не зная.

Так и в несчастной любви всякая женщина тяжела для себя, утомительна и неповоротлива. Даже когда люди, наблюдающие за ней, говорят о хрупкости и тонкости, об огне и красивом страдании, она-то знает, что только и может брести, задевая стены тощими боками, и пятнистая шкура поедена слепнями, а вместо слов осталось тупое мычание и рёв.

Но пока плохого не случилось, легко верить лживым платьям, что любовь уже вот-вот и наверняка счастливая, потому что вот же лепестки, алые и синие.

2

Вчера в ночи пошёл первый настоящий дождь после лета, я натянула своё самое шёлковое платье и выскочила скакать. Мгновенно, конечно, промокла, как скотина, но романтический момент в этом и состоял, чтобы впервые с апреля стало мокро и холодно. А сегодня читала новости и чувствовала себя шекспировской ведьмой – дожди, град, угроза наводнения, да, ещё, ещё.

Прогулка по Ротшильд

1

Собиралась на бульвар и украсила себя, как смогла – завязала на жопе бант, приговаривая, что женщина с бантом на жопе – это всегда подарок. Очень старалась одеться безупречно, потому что обзавелась некоторым изъяном внешности и надо было его компенсировать.

Я, видите ли, обгорела. Натурально забыла про коварство осеннего солнышка, выперлась на целый день с голыми руками и без никаба, ну и всё. Сейчас я на стадии смены кожи. Разом вспомнился любимый детский страх, когда сначала облезает с пятачок, а потом всё дальше, и ты боишься, что придётся содрать всю кожу, даже там, где нет ожога, а иначе так и останутся лохмотья по краям. Потом это всё как-то устраивается, но я каждый раз забываю как.

Так вот, я нарядилась максимально прилично, прикрылась шёлковым шарфом и уже почти вышла, но заглянула напоследок попудрить носик. Про бант забыла и, конечно, омыла его в унитазе.

Поэтически решила, что я будто волшебная голубая лисица с обоссанным хвостом. Но вообще, конечно, это совершенно типичный финал любой моей попытки как-то себя прихорошить.

Брела по Ротшильд и думала, что у нас тут, конечно, Париж тридцатых годов и белая гвардия, вон и русские писатели по бульварам ходят, и французы играют в петанк, и дымка эта розово-голубая, какая бывает в Париже весной. Я, правда, там никогда не была, но дымка быть должна. Только не знаю, как в Париже тридцатых с тем, что на стене нарисовано сердечко, пронзённое членом и надпись «Вика и Цуки».

Осознала, что я человек не просто скромный, а из глубины себя целомудренный. Шла мимо кафешки и увидела, как белобрысый юноша без капли смущения гладит по ноге белобрысую же девушку – прямо от колена до самых коротеньких шорт и даже чуть выше, этакими терапевтическими движениями, медленно и с нажимом. Ну и что я подумала первым делом, глядя на этакую интимность? «Наверное, он её брат!» Ну оба же беленькие. Может быть, сестре свело ногу.

А главное впечатление сегодня случилось в той части бульвара, где под сенью сияющих небоскрёбов ветрено в любую жару. Там в тени больших денег я обычно валяюсь на скамеечке. И вот сегодня по мне попыталась пробежать некрупная пушистенькая крыса.

Капец я испугалась, до сих пор трепещу. Но единственный мой вопрос к миру: как она платит там аренду, земля-то золотая.

2

Вышла пройтись по аутичному своему маршруту – Ротшильд, Шабази, Сюзан Даляль, обратно переулками. И в самом начале вижу чувака со спины, высокий светлокожий брунет с грубым каре, плечи широкие, бёдра наоборот, а походка как у чёрных бывает, расслабленная и в то же время пружинистая. Я ему в хвост пристроилась и давай обезьянничать, уж очень красиво шёл. Но тут же запуталась в ногах, чуть не врезалась в столб, бросила это дело и припустила за ним как умела, очень хотелось в лицо заглянуть. Догнала – он хоть и длинноногий, но немного потерял в скорости, когда свернул в переулок к магазину. На пороге оглянулся (а ведь я старалась не пыхтеть) и тут я разглядела его лицо. Даже с полуоборота стало ясно, что он обдолбан до стеклянных глаз. Оттого и походка такая небесная. Тут же записала в молескин «дунуть и походить», вдруг научусь.

А ещё случайно раскрыла секрет человеческой ко мне доброты. Людей я боюсь до судорог, как вы могли догадаться по моим жизнерадостным запискам, но совершенно без повода – все удивительно со мной предупредительны, что здесь, что в Москве. Разве только один раз мне там уборщица в поликлинике нахамила, но они же известные беспредельщицы. А так все со мной бережны, и я никак не могла понять, с чего бы.

А тут сделала мимолётное селфи, не успев состроить какое-нибудь специальное выражение лица. И оказалось, что видом своим я напоминаю хорошенькую насмерть перепуганную мышь, которой только скажи плохое слово, она от ужаса тут же описается и умрёт.

Понятное дело, кто ж захочет с телом возиться и полы мыть – только уборщица в поликлинике, ей привычно.