Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов
Мы идем к нашему дому. На полпути присаживаемся на скамейку, чтобы соскрести грязь с ботинок — она налипла, точно растаявший зефир. Я устало опираюсь на спинку. Нет, я не доберусь до дома, во мне уже почти не осталось сил. Звуки долетают как сквозь пелену, тяжело дышать.
Он наклоняется, чтобы поцеловать меня. Я не хочу, я теперь неспокойна. Я раздражена, по телу бегают мурашки, и я думаю про всякую клинику: про верных жен, что два раза в месяц становятся клептоманками, про мать, которая выбросила младенца в снег, об этом писали в “Ридерз дайджест”, гормональное расстройство, любовь — чистая химия. Я хочу, чтобы все это закончилось, эта невыносимая борьба за роль жертвы; пускай все закончится не по правилам, не красиво. Один из нас должен просто встать, пожать другому руку и уйти, и мне плевать, кто останется, это избавит нас от взаимных упреков, сведения счетов, требований вернуть то да это — твой ключ, моя книга. Но такому не бывать, нам придется идти до конца, а конец известен, и это скучно. Меня удерживает ленивое любопытство: как елизаветинская трагедия или фильм ужасов, когда знаешь, кого убьют, но не знаешь, как именно. Я беру его руку и нежно глажу, мелкие волоски растирают подушечку пальца, словно наждачная бумага.
Мы собирались переодеться и поужинать, уже почти шесть, но в комнате у меня едва хватает сил стянуть ботинки. Прямо в одежде я забираюсь на огромную скрипучую кровать, холодную, как остывшая каша, продавленную, словно гамак. Какое-то мгновение плаваю в небе под веками, свободное падение, а потом сон накрывает меня, точно земля.
Просыпаюсь резко, вдруг, в полной темноте. Вспоминаю, где я. Он рядом — кажется, спит на одеяле, завернувшись в покрывало. Я тихонько выбираюсь из постели, на ощупь нахожу окно и открываю деревянный ставень. На улице тоже темно, фонарей нет, я с трудом разбираю, сколько времени на моих часах: два часа ночи. Я получила свои восемь часов сна, и организм считает, что пора завтракать. Я вспоминаю, что одета, раздеваюсь и снова ложусь в постель, но желудок не дает уснуть. Я мешкаю, ничего страшного, он не проснется, и зажигаю ночник. На комоде лежит мятый бумажный пакет, а в нем уэльский кекс, мягкий белый бисквит со смородиной. Я купила его вчера у вокзала: обегала булочные, одни английские булочки, французские пирожные, и я рыскала по улицам как сумасшедшая в поисках местной выпечки, и мы чуть не опоздали на автобус. Вообще-то я купила два уэльских кекса, свой я съела вчера, но меня это не волнует. Я вытаскиваю кекс и съедаю целиком.
Я вижу себя в зеркале, странную, опухшую, словно меня топили: вокруг глаз фиолетовые круги, волосы торчат, словно у куклы из секонд-хэнда, на щеке след, будто шрам, — я спала, уткнувшись лицом в подушку. Вот что с тобой делается. Я прикидываю, сколько недель, месяцев буду приходить в себя. Свежий воздух, правильное питание и много солнца.
У нас так мало времени, а он лежит на кровати, как бревно, и даже не шевельнется. Мне хочется разбудить его и заняться с ним любовью, я хочу все, потому что мало осталось. Я размышляю о том, что он будет делать, когда я исчезну, и это невыносимо, и, может, мне его убить, это что-то новенькое, как мелодраматично, но я озираю комнату, мне нужен тупой предмет, но я вижу только идиотский ночник — обнаженная нимфа с металлическими сосками, из головы торчит лампочка. Разве можно этим убить? И поэтому я чищу зубы, думая, догадается ли он когда-нибудь, как близко был от гибели, и решаю все же никогда не высаживать цветы на его могилке, никогда не возвращаться, и ныряю в холодные складки и провалы кровати. Я решаю посмотреть на восход солнца, но нечаянно засыпаю и пропускаю восход.
Завтрак, когда наконец пора завтракать, бедный, но чинный — штопаные салфетки, треснутое столовое серебро. Мы завтракаем в пышно украшенной, но обветшалой комнате с роскошным камином, который давно не топят, на каминной доске фарфоровые спаниели, раскрашенные семейные фото. Мы почистили зубы и причесались, оделись; разговариваем тихо.
Еда обычная — чай и тосты, яичница с ветчиной и неизбежными жареными помидорами. Нам прислуживает другая женщина, тоже седая, но с рифленой химической завивкой, на губах красная помада. Мы разворачиваем свою карту и отмечаем обратный маршрут. Воскресенье, ближайший автобус до вокзала — только во втором часу, нужно будет уехать.
Он не любит яичницу — она у него из двух яиц. Одно я съедаю за него, а второе советую хотя бы поковырять вилкой для приличия. Он благодарен, понимает, что я о нем забочусь, на мгновение накрывает мою руку своей. Мы делимся снами: ему снились люди с повязками на рукавах, потом я в клетке из тонких плоских костей, а мне — что я убегаю по зимнему полю.
Я съедаю его жареные помидоры, а потом мы уходим.
Мы поднимаемся в комнату и пакуем вещи: вернее, я пакую, а он лежит на кровати.
— Чем займемся до автобуса? — говорит он. Ему тяжело оттого, что мы рано встали.
— Пошли погуляем, — говорю я.
— Мы вчера гуляли, — говорит он.
Я оборачиваюсь, а он протягивает руки, хочет, чтобы я легла рядом, ладно. Краткий вступительный поцелуй, левой рукой он начинает расстегивать на мне пуговицы, а на правой руке лежу я. У него не получается. Я встаю и неохотно снимаю одежду, которую совсем недавно надела. Наступило время секса — прошлой ночью он его пропустил.
Он тянет меня за руку и увлекает под спутанные простыни. Он набрасывается на меня с нетерпением человека, догоняющего поезд, и даже не так, сейчас все иначе, он кусает мой рот, прольется моя кровь, даже если ему погибель. Я вталкиваю его в себя, я хочу, чтобы он был со мной, но впервые со мной лишь плоть, тело, красивая машина, живой труп, его больше нет в этой оболочке, я так его хочу, а его нет. Пружины под нами стонут.
— Прости, что так, — говорит он.
— Все хорошо.
— Нет, черт, я правда извиняюсь. Я не люблю, когда так.
— Все хорошо, — говорю я. Я глажу его спину, отдаляя его от себя: он снова в покинутом доме, снова лежит на траве, стоит под солнцем на кладбище и смотрит вниз и думает о собственной смерти.
— Надо вставать, — говорю я. — Может, хозяйка захочет прибраться.
Мы ждем автобуса. Тогда в универмаге мне солгали: гостиница в городе есть, я ее вижу — она за углом. А мы поссорились, поспорили, поругались — случилось то, на что мы и рассчитывали. Обычная ссора, сравнительно небольшая, с той разницей, что она последняя. На ней лежит груз всего остального, большего, за что мы простили друг друга только на словах. Пришло бы два автобуса, мы бы сели в разные. Но мы ждем автобуса вместе, стоим чуть поодаль.
У нас в запасе полчаса, даже больше.
— Пойдем на берег, — говорю я. — Мы оттуда не пропустим автобус, он там недалеко разворачивается. — Я перехожу дорогу, он следует за мной на расстоянии.
