Василь Ткачев - Под городом Горьким
В деревню переехать? Легко сказать, просто. Если бы раньше, когда помоложе были, тогда другое дело, но теперь же, прожив, считай, всю жизнь в городе, не авантюрным ли шагом будет такой поступок с их стороны? Это хорошо смотреть на село по телевизору... Куры, кабанчики, коровы, коттеджи, палисады, благоухающие разноцветьем, счастливые лица у людей... Красиво. А в жизни все не так, все гораздо сложнее. Надо, и Клавдия Степановна понимает это, крутиться там, как той белке в колесе. Не досыпать, трудиться ежедневно физически, а с нее ли здоровьем? Нет, нет, деревня не тот вариант. Поздно! Если бы раньше... Но раньше им хорошо было и в хлебном, хотя и душном, жарком Душанбе. Пока не началась стрельба на улице, под самыми окнами. Это – страшно. Это – жутко. Да и умирать она, если откровенно, собиралась все же дома, не там, на чужбине... Как только начинала думать, что навсегда ляжет в этот горячий песок – делалось не по себе... Стрельба та – еще не все, кстати. Кое-кто из заинтересованных местных аборигенов старался запугать приезжих Нурекской ГЭС – если ее взорвать, она смоет Душанбе с лица земли, такой поток воды полыхнет, что – о-е-ей! Правда в этом, наверное, есть. Однако же додуматься до такого!
Первые дни, что она провела в этом красивом, уютном и тихом городе на берегу реки Сож, показались женщине раем. Не стреляют. Нет того испопеляющего зноя, в овощных магазинах полно всего, особенно дешевая картошка, а это тем, кто жил в Средней Азии, сразу бросается в глаза. Бульба-картошка!.. Она и там есть, привозят, но здесь ее – просто много, и очень дешевая.
Вскоре автобус завершил после пересменки первый круг. Тамара подсела к стажорке.
– Не уснули?– поинтересовалась она и глубоко зевнула.– Фу-у, спать хочется. И ночью вроде бы ничего такого не делала...
– Нет, не уснула,– просто ответила Клавдия Степановна.–Не было когда ...
– Тут и действительно не уснешь. Хоть к концу смены ног не чувствуешь – где стоишь, кажется, там и упала бы. Я уже мужа и не подпускаю к себя в такие дни. Они не меньше критические... Он, негодяй, злится, спрашивает, может ты там с шофером шуры-муры крутишь, потому и не хочешь?.. Ревнует, а когда ревнует, значит, любит. Пусть. А что, Саша ничего парень. Если уже и изменять, то вот с такими, как он: чтобы приятно было...–Тамара вздохнула, раскраснелась, томно потянулась и, показалось, испугалась своей прямоты, прикрыла рот узенькой ладошкой, как-то испуганно глянула в ту сторону, где ковырялся в кабине водитель Саша, прошептала. – Еще услышит...
«Счастливая»,– почему-то так подумалось о Тамаре Клавдии Степановне.
Тамара же успела еще сообщить на самое ухо стажорке:
– У нас тут, считай, все по парам разбиты. Только квазимоды да старухи не в ходу... Ага. Хочешь того или нет, а это стало уже какой-то традицией, что ли... Кто где пристроится... А я боюсь... у Толика моего рука крепкая... тяжелая... А?
И она нажала на кнопку-пуговицу: подала знак, чтобы автобус трогался. Клавдии Степановне же подумалось: «Зачем, чудачка, она мне обо всем этом рассказывает? С чего бы? Разве, может, думает, что если жила я среди таджиков, то допускала себе вольность? Откуда у них такое?.. Скорее –наоборот: там, в далеком далеке, еще больше ценишь своего мужа, бережешь свою семью, ведь там мы – гости, а в гостях надо всегда вести себя достойно. Хотя за всех женщин не скажу... Есть, есть... Но где же их нет? Только там, наверное, где совсем люди не живут... Ну, Тамара!..»
Автобус двигался по маршруту довольно медленно – время «пик», поэтому людей набивалось на каждой остановке уйма, столько же, пыхтя, выбиралось на волю. Толкотня. Штурмовщина. Оскорбления. Стоны- крики. Только одна женщина повеселила немножко людей, внесла какое-то оживление. Когда ее зажали сразу же, словно клещами, в проходе, она запричитала:
– Что же вы делаете, люди хорошие?! Испортите всю мою хвигуру, тогда совсем меня дед мой любить не станет. Пожалейте. Слышишь ли ты меня, Коля? Посмотри, посмотри, что они с твоей бабой делают? Если бы хотя обнял, я молчала бы... Коля!.. Мнут, как и ты меня в молодые годы! Во дают, во топчут, окаянные! Ты, Коля, где там? Живой хотя, а?
Пассажиры, что стояли поближе к женщине, начали оглядывать ее... и откровенно улыбались: тебе, тетка, уже все равно, какую иметь фигуру и Коля твой никуда не денется, если он не моложе. А Коля все же отозвался:
– Тута я. Тута...
Хотя и пришлось ему чуток покраснеть – за всю свою долгую жизнь с этой женщиной так и не привык он, показалось людям, к ее шуткам. А она молодец! С такой женой, по всему чувствуется, не пропадешь, хоть и горя иной раз хватить можно. Или не так? Лучше об этом расспросить бы самого Колю...
Тамара же выбивалась из последних сил, но, орудуя локтями и толстым, широким своим задом, как-то продиралась через джунгли пассажиров, чаще всего напрасно: никто почти не стремился платить за проезд. Здесь, правду говоря, и не добраться к карманам и барсеткам: зажаты люди со всех сторон, парализованы. А кое-кто и рад был такому, вовремя оценил ситуацию: это же надо быть контролерам большими глупцами, чтобы переться в такой ад. Поэтому они молча посапывали, наблюдая за всем, что творилось в автобусе.
Клавдия Степановна пожалела Тамару: как она там, бедненькая? От этой мысли избавила ее одна крикливая старушка, которой кто-то из мужчин наступил на ногу. Поднялся бедлам. Досталось бедному мужчине – не дай Господь. О себе он узнал много того, чего раньше, наверняка же, и не слышал. Клавдию Степановну эта сценка тронула больше, чем другие, а их за время стажировки было предостаточно, все и не вспомнишь. « В том же Душанбе женщины на мужчину таких помоев никогда не плеснут. Никогда. Стерпят. Там мужчина – хозяин. Везде: и дома, и на улице. Там он в почете. Неделю будет где-то бродить, как мартовский кот, и жена упрекнуть его не смеет. А когда гостей-мужчин приводит хозяин в свой дом, жена молча приготовит выпить и закусить, и сразу же исчезнет, более ее никто не увидит ... Это мы, славянки, сидим перед мужчинами, в рот им заглядываем, больно умными прикидываемся. Там – не так. А где лучше, где хуже – попробуй разберись в этой сложной, непростой жизни». Она припомнила того лохматого парня, который не пожелал плачивать за проезд, как на него шипели одни лишь женщины, и немного успокоила себя: «Хотя какие же у нас здесь мужчины? Может, они того и заслуживают?..»
Город разукрасили огни. Как-то незаметно подкрался вечер, меньше стало и пассажиров в автобусе, и Тамара, выкроив свободную минуту, подсаживалась время от времени к стажорке, рассказывала ей, как делать это, как – то... Клавдия Степановна кивала головой, благодарила.
– С первой получки с вас причитается,– не то чтобы серьезно, не то в шутку сказала Тамара и поспешила обилечивать очередного пассажира.
Клавдии Степановне захотелось почему-то побыстрее попасть домой, забраться в ванную и смыть всю тут грязь, которой, чувствовала, много налипло- пристало к ней сегодня на этой вот первой и , наверное, последней стажировке.
Надо было подумать, как жить дальше.
ДОРОГА
Домишко деда Макара на краю села. Стоит он на песчаном взгорке , неказист на вид, старый и уставший, как сам хозяин, и первый венец обнялся с землею – целуются. Два окна смотрят на улицу, остальные – три – следят, что делается на большом, несколько захламленном дворе, не упустят момента заглянуть и в садок, который, правду говоря, и садком назвать нельзя: в самом закутке огорода склонила на бок голову яблоня – единственное дерево осталось, да и то стоит, будто забытый людьми и Богом – вон через дорогу – телеграфный столб. На Макаровом огороде в войну разорвался снаряд, ударил ночью, а как только начало светать, хозяин повытаскивал из яблони осколки, сложил в кучку и прикопал потом в конце огорода, у самого плетня, а дерево залечил. Сколько лет оно уже умирает, даже цвета не бывает на редких зеленых сучках, можно было давно выкорчевать яблоню, однако Макару жалко: калека, натерпелась, страдалица, пускай живет помалу, пускай держится на земле, пока сама не упадет.
Сразу же за домом начинается кривая и ухабистая дорога. На глаза брать ее тяжело, ведь она ныряет с горки в лощинку, карабкается под гору, а потом и вовсе, после сотлевшего от времени мостика, врезается в кустистые деревья, и как она там бежит, как там живет, – Макару не ведомо: давно не выбирается он дальше своего жилья, но, говорят люди, будто председатель соседнего колхоза тот участок дороги, что на его территории, довел до ладу: подравнял, положил асфальт. «Вы, борчане, сами о себе заботьтесь».
Вот и получилось, что дорога всего в несколько километров разделена на две – ту, кривую и ухабистую, с глубокими колеями, колдобинами, и новую, где и наши шоферы, думает Макар, отводят душу.
Старик часто – лето ль на дворе, дождливая, холодная осень или снежная зима – приходит к дороге, стоит на обочине, опершись на клюку, вглядывается куда-то, и не знакомый с ним человек может даже подумать, что он кого-то поджидает. Если бы так. Детей у Макара нет – пережил и двух сыновей, и дочь. Михал погиб на войне, Иван, младший, хоть и вернулся с нее контуженный и без руки, но мог бы еще пожить, только не повезло ему: заболел тяжело, не спасли и врачи. Дочь Груня жила все время на Сахалине, в замужестве там была, там ее и могилка. Она прожила неполных семьдесят лет. И Макар считает, что могла б продержаться на этом свете и дольше, если бы не съехала, куда он даже телят не гонял пасти. Человеку там хорошо и счастливо, где его родное гнездо. В Борках, значит. Дома. А то сколько ж там у него здоровья, а надо, видите ли, еще и на тоску по Макару, по дому, по родственникам тратить, вот и не хватило Груни, чтобы дотянуть хотя б до материных годков – Макариха, веселунья Авгинья, умерла всего несколько лет назад, и старик остался совсем один. Как та яблоня в садочке... Где-то, правда, живут внуки и правнуки, но им до него ли, деда-прадеда?
