Дидье Ковеларт - Прошлой ночью в XV веке
Ага, теперь пошли в ход комплименты. Один на меня нападает, другой льстит. Ладно, все это неважно. Я иду вверх по лестнице, проникаясь, вопреки собственной воле, уже знакомой атмосферой покоя и радостной гармонии, которую ощутил, придя сюда впервые.
— Разумеется, ваше появление обострило противоречия, тем более жестокие, что вы вздумали их разрешить.
— Да ничего я не собирался разрешать! — возмущенно говорю я. — И перестаньте вовлекать меня в ваши бредовые истории!
— Но вы сами вовлекли себя в них, иначе бы вас здесь не было.
Я сдерживаю себя, чтобы не дать отпор, слыша, как кто-то спускается по лестнице нам навстречу. Это доктор Совенарг, мой лечащий врач. При виде его я буквально цепенею, он же не проявляет никакого волнения и протягивает мне влажную руку.
— Привет, старина. Как там Коринна?
Вместо ответа я спрашиваю, тоном вежливого сочувствия, чем страдает его пациент.
— Да всем понемногу. Лицевая невралгия, диафрагмальная грыжа, гастрит, дифтерийная герпетическая ангина, галлюцинации, люмбаго. Как насчет партии в гольф в следующее воскресенье?
Я отклоняю предложение, отговорившись семейными обязанностями. Совенарг, с его жизнерадостной поросячьей физиономией, являет собой довольно противное сочетание доброго самаритянина и страстного сплетника. Прошлой осенью, леча меня от бронхита, он узнал, что я, как и он, ротарианец,[46] и тотчас затащил меня в клуб Шатору, твердо решив обучить всем тонкостям игры в гольф, а заодно выведать, между двумя лунками, сведения о финансовом положении своих пациентов. Я стараюсь держаться с этим злоречивым боровом как можно любезнее, лишь бы он продолжал рекомендовать Коринну, в качестве сиделки, своим больным. — Можно мне переговорить с моим другом Тальбо с глазу на глаз?
Морис неохотно удаляется в один из коридоров, делая вид, будто проверяет уровень воды в тазиках, расставленных на коврах под местами протечек.
— Я тут такого о тебе наслушался! — шепчет врач-любитель-гольфа, тиская мой локоть и блестя глазами. — То есть теперь, когда я увидел тебя здесь, я наконец понял, что речь шла именно о тебе. Жан-Люк то, Жан-Люк это… Вроде бы ты спелся с каким-то Гийомом, и мой пациент заявляет, что чувствует себя обязанным — я цитирую — «покрыть тебя».
Он снижает голос до шепота, и многозначительно прищуривается.
— Я, конечно, не собираюсь лезть в твои дела, Тальбо, но тебе все же невредно знать, что этот Луи де Гренан — известный гомик. И притом, можно сказать, продажный гомик: спит с одном из владельцев замка, в надежде заполучить обратно владения своих предков. Я не спрашиваю тебя о характере ваших отношений, ты же меня знаешь, я вообще нем, как могила, но в наших местах новости распространяются со скоростью света, а уж сплетни и подавно. Я воздержусь от вмешательства в твою личную жизнь, но как истинный ротарианец считаю своим долгом предостеречь тебя. Даже не представляю, что ты можешь делать в этом приюте гомиков…
— Провожу налоговую проверку.
Он застывает, поперхнувшись своим ядом, краснеет и приносит мне извинения за свой промах. Я великодушно прощаю его и говорю: «До скорого!», но он удерживает меня, и его лицо с невероятной быстротой меняет цвет с красного на мертвенно-бледный.
— Погоди-ка… Неужели твой коллега Мартинес проводил эту проверку вместе с тобой? Неужели он загремел в больницу, приехав отсюда?
Я молчу, и это молчание красноречивее любого ответа.
— Остерегись, Тальбо! Ты меня знаешь, я не из пугливых. Но я врач широкого профиля, и я никогда еще такого не видел. Вдова Мартинеса потребовала сделать вскрытие, чтобы предъявить результаты страховой компании: она надеялась на врачебную ошибку, на внутрибольничную инфекцию, в общем, на что-то такое, в чем можно было бы обвинить реаниматологов… Я только что из больницы, ознакомился с протоколом вскрытия. Ты не поверишь: у него был поражен буквально весь организм.
— То есть?
— Инфаркт, газовая эмболия, внутреннее кровотечение, перитонит, разрыв аневризмы. Ты понимаешь? Это не просто цепная реакция, это целый букет одновременных патологий. В точности, как у юного педика там, в комнате наверху. Общее поражение организма, без всяких клинических симптомов. Надеюсь, я не сообщу тебе ничего нового, если скажу, что здесь, у нас, это называется сверхпорчей. Так что поберегись, Тальбо…
Стараясь не принимать всерьез его слова, я начинаю говорить что-то о случайных совпадениях, о суеверии…
— Да-да, я и сам обеими ногами стою на земле, — прерывает он. — Я ведь, как и ты, не местный, а, значит, вполне нормален. Но когда едешь в черную Африку, то делаешь прививку от желтой лихорадки. И это не суеверие, а обыкновенное благоразумие.
Он вынимает из саквояжа головку чеснока, сует ее в мой карман, советует менять раз в два дня, и торопливо спускается по лестнице. Морис Пикар тотчас оказывается рядом со мной.
— Не слушайте вы эту бредятину! Можете выбросить его «лекарство» к чертям собачьим, от астрала оно вас не защитит.
Вытащив головку чеснока у меня из кармана, он отворяет окно и швыряет ее в парк. Я его не останавливаю, меня сразило наповал то, что поведал доктор.
— Джонатан заставил меня вызвать этого коновала — до сих пор мы всегда лечились сами гомеопатией и цветами Баха,[47] но сейчас он совсем свихнулся — из-за вас. Это в нем английская кровь взыграла, понимаете? Он неразрывно связан с вибрациями Столетней войны, а вы уже двое суток как будоражите их вовсю.
Пытаясь обратить дело в шутку, я заявляю ему, что моя компетенция в качестве чиновника министерства финансов отнюдь не распространяется на древнюю историю Франции. Он не реагирует. Он попросту ничего не слышит, только пристально смотрит мне в глаза или, вернее, глядит сквозь меня. Потом спрашивает:
— Узнаете его?
И указывает на висящий у него за спиной ветхий гобелен с изображением монаха, тот самый, что привлек мое внимание позавчера вечером.
— Это аббат Мерлем, исповедник Изабо. Он безмерно счастлив тем, что вы побывали в Центральном архиве и узнали его имя.
Я бессознательно прикусил губу — так сильно, что из нее брызнула кровь. Что же это такое, оказывается, они шпионят за мной, обложили со всех сторон, или хуже того — манипулируют моим сознанием! Психиатр был прав: они наверняка загипнотизировали меня в определенный момент, но с какой целью? И зачем продолжать эту игру теперь, когда моя проверка закончилась для них так неожиданно благополучно?
— Ну, и о чем вы сейчас думаете? — с усталым вздохом спрашивает Морис. — О гипнозе?
Отрицать бесполезно: почтальонша наверняка доложила ему о моих вчерашних подозрениях. Он продолжает:
— Если вы действительно считаете, что вас загипнотизировали, сходите к психиатру — пусть освободит вас от Изабо. Или вы уже побывали у него? Вижу, что побывали. Ладно. Слушайте, мне нечего вам сказать, кроме того, что Изабо принадлежит вам, это касается только вас, и вы можете делать с ней все что угодно, например, отослать ее назад, в башню. Гийом сгинет где-нибудь в закоулках вашего сознания, но тогда позже вам придется пройти через еще одну инкарнацию, чтобы вернуться к отправной точке… впрочем, это уже ваши проблемы.
— Прекратите меня судить, наконец! По какому праву!..
Он вдруг отпрыгивает в сторону и сердито кричит:
— Да никто вас не держит, идите себе, скатертью дорожка! Давайте, возвращайтесь к своему убогому прозябанию современного обывателя, усердного трудяги, который мирно живет-поживает в своем XX-м веке, как все, никого не трогает, исправно платит налоги и ждет выхода на пенсию, чтобы на покое дохнуть со скуки! Все мы смертны, все мы лишь временные гости на этой земле, где встречаемся с потусторонним лишь в момент похорон: приходим из небытия на краткий миг и возвращаемся туда же! Значит, вы этого хотите? Вправду хотите?
Я пытаюсь дать ему отпор взглядом, поскольку меня покидает дар речи. Приступ отчаяния, сжавшего мне горло еще в самом начале его пылкой речи, притупляет обиду.
— Но есть другое решение: вы перестаете считать нас коварными заговорщиками, принимаете как должное победу, одержанную вами над шестью веками адских мук, и делаете для исповедника то, что вам удалось сделать для Изабо. Это не мы вами манипулируем, Жан-Люк: это вы нас освобождаете!
Я молчу, я покорно киваю, потрясенный незнакомым чувством безоглядного доверия, собственного могущества и покровительственной гордости. Положение обязывает: а мое положение, вероятно, зовется долгом знатного феодала, и это сознание пьянит мою душу. «Защищать и служить» — вот девиз рыцарей рода д'Арбу. Другое дело, как они им распорядились.
— Слушаю вас, — говорю я Морису.
Он делает глубокий вдох, нервно приглаживает жиденькие спиралевидные волоски на лысине, которые тотчас опять встают дыбом, оборачивается к гобелену и начинает тараторить:
