Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
Капитан, который в этот момент как раз топал ботинком в асфальт, не отрываясь от своего занятия, ответил женщине – было ясно, что он ей говорит: ничего тут интересного, идите к себе.
– Сдали нас! – грянуло из гостиной.
Саенко.
Стяжники переглянулись и пошли внутрь.
Проходная комната набита битком. Свет выключен, углы окунулись в тень. Собрались все сотенцы. Стояли угрюмые. В проходе на лестницу, высунув в комнату живот, – Юля. Позади нее Надя. Перехватила взгляд Ефима, подмигнула ему.
Саенко заметил вошедших стяжников, молча кивнул на них остальным. Не говоря по-прежнему ни слова, посмотрел в лицо одному сотенцу, другому. Наконец не выдержал:
– Не на воре ли шапка горит? – к стяжникам развернулся. – Явились. А где остальные ваши? В ментовских автобусах? А вы чего же?
Антон:
– Витек, все со временем разъяснится.
Собирался опять, как во дворе, погладить Саенко по плечу, но тот отступил на шаг, еще пуще насупился. Антон сделал зависшей в воздухе рукой короткий примирительный жест – не проблема, не трогаю – продолжил:
– А если ты не прав? Если ни за что правильных людей обижаешь?
– Язык у тебя, известно, троих заговорит. Не твой бы язык, да твой подходец с переподвыходом, не было бы этого! До сих пор не пойму, как ты отца Никифора уговорил? Что напел?
– Так много чего, Вить, сейчас не время.
Саенко дернулся в сторону, будто собирался бежать, но на месте остался.
Приготовился сказать что-то. Антон не дал:
– Давай немного подождем. Чуть-чуть. Владыко ведь ясно сказал – ему нужно время.
Обдумать, с людьми созвониться. Других предложений…
Теперь Саенко перебил Антона:
– Дождались уже! Крысятник развел! – Он ткнул пальцем в сторону троих стяжников, стоявших у балконной двери, хотел еще что-то сказать, но словно задохнулся от напиравших слов.
Надя снова поймала Фимин взгляд, тряхнула кулаком у головы, сделала мужественное лицо: держись, мол, – так же, бывало, кто-нибудь из “Пересвета” во время зачетных спаррингов показывал: держись, не кисни. Надя положила руку на плечо Юле:
– Пойдем, Юль? Тут воздух спертый какой. Тебе нельзя, наверное. Пойдем?
Юля, выглядевшая совсем изможденной, слегка повернула голову в сторону Нади.
Стерла пот со лба, развернулась к лестнице. Надя шагнула на ступени. Но Юля, ступив на галерею, показала ей: сюда, не ходи вниз.
– Это еще! – махнул им вслед Саенко. – Проходной двор тут устроил! Что за семейка у тебя прижилась? Девица какая-то. А? Я тебя как старший спрашиваю!
– Ты, Вить, старший, – Антон подчеркнуто вежливо приопустил голову. – Но, прости, зря сейчас атмосферу молотишь. Пустое. Видит Бог, потом благодарен будешь, если к совету моему прислушаешься: остынь, повремени.
Развернувшись спиной к Антону, Саенко бросил в ряды сотенцев:
– Что молчите?! Может, тут кто-нибудь сотника поддержать?! Или дух из вас вон, как только жареным запахло?
Саенко умолк. Стало тихо. Комнату будто прихлопнуло внезапной этой паузой.
Сотенцы стояли неподвижно. Из-за стены доносились неразборчивые слова проповеди с DVD. Наконец кто-то, стоявший в переднем ряду, сказал:
– Виктор Валерьевич, давай дождемся, что отец Никифор скажет. Ждать велено.
Саенко отвернулся от говорившего. Лицо в гримасу боли сжалось, морщинами на мелкие ломтики нарубленное. Молча выскочил из комнаты, по лестнице загудели его шаги. Несколько человек отправились было за ним вдогонку, Антон их остановил:
– Только накручивать. Я двери все на ключ запер. Начнет ломать – услышим.
***
Проводив взглядом Саенко – размашистым шагом тот скрылся в аппендиксе, ведущем в постирочную и гараж, – Надя с Юлей пошли по галерее к стеклянной двери, сквозь которую просматривался открытый балкон. Надя подхватила наброшенный на гладильную доску плед: кто-то оставил проветриваться после ночевки. Показала Юле:
– Вот, под попу тебе, если сесть захочешь.
Но балкон оказался узенький, как сигаретная пачка. Метрах в трех от него зеркальным отражением торчал точно такой же сигаретный балкончик точно такого же соседнего коттеджа. Судя по пленке, которой была оклеена балконная дверь, коттедж пустовал.
– Другое дело, – Надя глубоко вдохнула. – Свежий воздушок. – Юля кое-как примостилась в углу, локтем опасливо опершись на шаткие перила. – Укутаешься?
Помедлив немного, Юля кивнула и отодвинулась от перил. Надя раскинула на руках плед, забросила Юле на спину, помогла запахнуть на пузе края.
С этой стороны не видно было ни двора со скучающими милиционерами, ни милицейских автобусов. Почти под самым балконом тянулся забор, в узком простенке между забором и домом змеилась непросыхающая лужа.
Юля больше не смотрит на нее этим отодвигающим взглядом, в котором только и можно прочитать: чужая – стой где стоишь. Впрочем, Юля и вовсе на нее не смотрит.
– Да уж, взвился Виктор Витальевич, – сказала вдруг Юля. – Горячий. Кум он мне, давно его знаю.
Не смотрит – зато говорит.
Юля отдышалась. Закончила скороговоркой:
– На тебя, Господи, уповаем, да будет Воля Твоя.
Какое-то время Юля с Надей молчали. Разглядывали фасад напротив – зеркальное отражение, в котором все так же, как здесь, нет только их двоих. И внутри – все так, как здесь: такие же комнаты, такие же стены. Только без мебели. И без людей.
А потом приедут люди, завезут мебель, завезут жизнь. Другую. Она всегда у всех – какая-нибудь другая. Нужно большое специальное усилие, чтобы войти в нее. Если, конечно, хочешь войти. Тук-тук, мы к вам знакомиться.
– А брат у тебя славный парень, – Юля плавно махнула ресницами. – Вдумчивый.
Непритворный. Виктор Витальевич остынет, непременно извинится.
Надя благодарно тронула Юлин локоть. Вдруг испугалась этого – коснулась, а можно? – но тут же решила, что больше не будет за собой следить. Так много всего сразу.
Передохнуть бы. Стянула с головы платок:
– С непривычки… не могу долго. – Уронила голову к плечу:- Тяжело с Фимой. Но это не его вина.
– Девушки у него нету, кажется, – продолжила Юля. – Думаю, не до того Ефиму.
Сколько видела его – будто сам себя в потемках ищет. И самое тяжкое – там, кажется, нету, где он ищет. “Ура, есть контакт”, – испугалась и обрадовалась Надя. Получается. Кажется, получается – Юля пустила ее к себе. И тут же нехорошо сжалось сердце, в котором откликнулись Юлины слова: там нету, где он ищет. Фима, Фима, кто же тебе поможет?
Она снова тронула Юлю за локоть. Можно. Очень даже можно.
– Брату твоему в армию вот-вот?
– Пора давно уже, в сентябре исполнилось. Хотели дома у нас отметить, но он не приехал.
Юля екнула и настороженно затихла, будто прислушиваясь к какому-то отдаленному звуку. Глотнула воздуха, взглянула на Надю с еле заметной улыбкой:
– Дитя волнуется.
– Может, уйдем?
– Нет, мне хорошо тут, – она выпрямилась, спрятала плечи под плед. – Там мужчины – тяжело им сейчас. Я скажу тебе, Надя, а ты, как случай представится, брату передай мои слова. Здесь, в Сотне… не приживется он здесь. Только измается.
***
Ждать не было больше сил, и Степан Ильич, найдя подходящий предлог – отнести батюшке чаю, – отправился к нему наверх.
Степан Ильич нервничал. Чувствовал: если придется сейчас говорить, не миновать ему пытки косноязычьем. За все время своего пребывания в Солнечном так ни разу и не поговорил он со священником. Хотел, конечно, да как-то не доходило. Поначалу, когда Степану Ильичу разрешено было здесь остаться, он полагал, что теперь священник неминуемо займет в его жизни важное, возможно, центральное место. “Такое же, как в жизни Ефима”, – предвкушал Степан Ильич. Он, как умел, подготовил это место, расчистил от того, что могло помешать грядущему переустройству сознания, постарался освободиться от скопившихся за долгие годы обрывочных знаний то ли о православии, то ли о христианстве в целом, которые были ему в общем-то очень дороги, но которые могли оказаться неточными, даже ложными. Могли встать между ним и Ефимом. С тем же трепетом, с которым шел сюда к сыну, он готовился к беседам со священником – испепеляющим, как лихорадка раскаяния, изнурительным, как труд покаяния. Опасного прикосновения веры, которое Степан Ильич переживал в самые трудные минуты – когда шепотом просил прощения… кажется, у Ефима… или уже не у него… – этого прикосновения он ждал и от общения с отцом Никифором. Не дошло, нет. Сам не решился, а отец Никифор в свои приезды чаще всего вот так же укрывался в своей комнатушке.
С удивлением Степан Ильич разглядел вскоре, что здешний мир вообще строится из вполне земных, внешних вещей – а вера тут как бы и ни при чем. Бога в этом доме вспоминали исключительно в разговорах о грядущем величии России, управляемой, насколько мог понять Степан Ильич, глубоко верующим, воцерковленным президентом.
