Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова
Оказалось же — нет! Оказалось, что, поступая по уму, а не по сердцу, допустил Нефедов роковую ошибку в жизни.
Третьего марта ударил редкий для байкальских мест мороз — под сорок. А перед тем была оттепель, солнышко по-весеннему грело, на подсолнечных скалах снег подтаял, знать, в скальные трещинки просочился, и ничего б, когда б не морозная сороковуха. Небольшая скала-скалка на двадцать третьем километре колонулась повдоль и, как говорится, «зашуршала» — один камешек вниз, на пути, другой. Геолог срочно осмотрел и приговорил скалу к «пилоту», то есть рвать надо, пока по-крупному не посыпалась. В общем-то дело обычное. Невысоко, доступно, и по ширине возможная осыпь ничего особенного не обещала. «Пилот» назначили на предженский день, седьмое марта.
Пятого мороз уже спал, и во второй половине дня было намечено доставить дрезиной на место «пилота» бревна для рельсовых перекрытий. Получив «окно», то есть время, когда можно выскочить на дрезине на линию, Нефедов с мужиками загрузил бревна, что хранились под навесом у станционного тупика, и уже по часам отслеживал минуты для «окна», когда к дрезине подбежала дежурная по станции Маруся Козлова и сказала, что час назад путевой обходчик Шагурин снял Лизаветиного сына с той же самой скалы, что с Лизаветой плохо, с поликлиники врачиха прибежала и отхаживает Лизавету.
— Да что же это он, паршивец!.. — только и пробормотал ошарашенный вестью Нефедов. И как вдруг в его мозгах образовалась мысль на совершение государственного преступления, он потом и всю жизнь объяснить себе не мог, помнил только, что образование случилось как молния: раз! — и решил, и всем другим мыслям против этой словно стенку-заслонку поставил, что в том и было, наверное, типичное помрачение ума, когда жизненные правила будто исчезают из сознания и одна дурная воля управляет человеком, не только разум затмив, но и обычный всякому человеку страх за ответственность притупив.
Распорядился загрузить еще восьмерку бревен. Секунда в секунду успели к началу «окна». Напротив Лизаветиной скалы Нефедов приказал сбросить эти восемь бревен, а взрывник Догузин спросил шепотом:
— Ты чего это задумал, Демьяныч?
— Да взорву я к чертовой матери эту скалу! — шально отвечал Нефедов.
— Без плану? — аж осип Догузин. — Ты че, а? Это ж… По паре бревен в ширину — это ж мало! А если осыпь косо пойдет? И вообще! Ты че, Демьяныч, рехнулся?! Подсудное дело!
— И пусть! Взорву, и точка! Поможешь взрывчатку уложить?
— Да ты че?..
— А по моему личному приказу? Пару горстей всего с одним детонатором… И дело-то — уступчик сковырнуть… Эх, надо было мне зайти, когда приглашала, надо было обнадежить пацана…
— Ты о чем?
Тут другие мужики бригады подступили и машинист дрезины, загомонили, с уважением дивясь нефедовскому своеволию. Нормальные мужики, но чужой риск хмелит и нормальных, к тому же вчерашний старшина Нефедов, успевший совершить за свою еще вполне короткую жизнь тьму добрых дел и подвигов, был для них, поселковых мужиков, редким человеком-удачливцем, и представлялся случай проверить пределы человечьей удачи — то есть такому, как Нефедов, она вообще и всегда или только через раз?.. Но если кто и сомневался на этот счет, то больше все же верил, что Демьяныч родился в рубашке, а чужая рубашка тоже греет, если при хорошем человеке…
Тут же вперебой сочинили, как одновременно два «пилота» замастрячить и во времени уложиться. Чудно, что дольше всех пришлось уговаривать Груню Андрюхину, чтоб она свои петарды уложила на полкилометра ближе к станции. Груня, неофициально освобожденная от тяжелых работ, получала все же по третьему общебабьему бригадному разряду и ни на какой другой подсобной работе на станции или где еще столько получать не могла, потому работу свою ценила. На уговоры долго хмыкала, крякала, головой качала, делала вид, что отродясь глупая, потому сути понять не может, добилась-таки грозного приказа от Нефедова-бригадира, тогда оглядела всех работяг за его спиной полично, как свидетелей, и потащилась, шурша толсто подшитыми катанками по шпалам, на свое новое рабочее место.
…На партийном собрании, когда Нефедова исключали из партии, он признался, каясь, что в последний момент — уже взрывчатку укладывали — осознал неправильность своих действий, но по глупой гордости против гордости не попер, как должно бы настоящему коммунисту…
Взрывник Догузин накаркал: осыпь пошла косо. Но и то б не беда, осыпь убрать успели. Но один-единственный крупный каменюка криво спружинил от скального откоса, врезался в нечетную промеж рельс — пара шпал в щепы, аж все звено выгорбилось, а людей-то, чтобы звено исправить, мало, большая часть бригады на плановом «пилоте». Короче, бригадир бригады срезки откосов Нефедов Александр Демьянович по причине своего личного самодурства задержал движение по Кругобайкальской железной дороге на двадцать четыре минуты. Убыток, который из-за Нефедова понесла Страна Советов, исчислялся таким количеством рублей, что, если их пересчитывать по рублю в секунду, надо несколько дней без сна и перекуров. Так объяснял после населению поселка, коллективно заболевшему за Нефедова, представитель райкома, видимо, как и Нефедов, любивший выпуклую наглядность в работе с массами.
11
В тот день уже который день шел снег. Не снегопад, а просто снег. Серые тучи висели высоко над горами, и снежинки по пути до земли скукоживались от холода и на землю падали уже почти крупой. Для путевых обходчиков, между прочим, такая погода не лучше снегопада, потому что снегопад что — прошел, и убрали аврально. А тут мети и мети — метлы не напасешься. В такую погоду, когда тучи от самого верха и до всех горизонтов, кажется, что снег теперь везде — и у нас, и в Москве, и в какой-нибудь Америке, разве кроме Африки, где, говорят, его вообще не бывает, а люди, однако ж, там тоже живут.
День был рабочий, но оказалось, что когда шибкое ЧП, то много кому можно от своей работы оторваться, потому что к обеденному времени у скального откоса, где напротив через пути дом Нефедова, кроме нас, мальчишек и девчонок, сбежавших с уроков, собралось много поселковых мужиков и баб. Откуда-то стало известно, что Нефедова приедут забирать скорым «пятнадцатым», а увезут «шестнадцатым», который через два часа по расписанию после «пятнадцатого». Скальный срез над путями в этом месте был высокий и почти прямой, и потому здесь и ветер был тише, и снег только порывами, и, не обмерзая, тут можно было весь день протолкаться, а если что, магазин недалеко, чтобы сбегать погреться у железной печки, которая в магазине топилась с утра до вечера по причине «неправильной кубатуры помещения», как объясняла продавщица тетя Галя. Несмотря на топящуюся печь, она под свой синий халат всегда поддевала телогрейку, потому что печь с «кубатурой» не справлялась…
Толкаясь промеж людей, мы убедились, что все, как и мы, Нефедову сочувствуют, но, в отличие от нас, в случившемся не винят жирафу Беату, она тут тоже была, правда, чуть в стороне от всех, со своей подругой, нашей арифметичкой, у которой уроки прошли с утра. Они стояли у столба с радиотарелкой на верхотуре, в войну тут собирался народ слушать салюты про освобожденные города. Арифметичка вся такая насупленная, а Беата с платочком в руках аккуратно плакала, и нам было противно, что она плакала и что вообще посмела сюда прийти.
Все знали, что председательша сельсовета с сыном с самого утра в доме Нефедова, и это было правильно. В худое про старшину Нефедова мы в общем-то не верили. Ну, даже если и заберут, увезут… Так и назад привезут, потому что присмотрятся и поймут, что за человек перед ними. Коль уж мы, шантрапа поселковая, понимаем — они ж там поумней нас. А то, что взрослые шибко хмурятся, на нефедовский дом глядючи, так это еще по военной привычке к худому готовность создавать.
Ведь самое главное уже произошло: Нефедов с председательшей сошлись — и как бы Нефедов ни проштрафился, наказание ему за то права не имело порушить его жизненную удачу.
А снег меж тем все сыпался и сыпался. С путей Байкал смотрелся как сквозь тюлевую занавеску, а горы над нами будто на корточки присели от усталости за снежную настырность, шибче сморщились распадками и промоинами, а всякие малые скалы, откуда снег ветром сдувался, выпятились, как бородавки на белом теле. Одной скалой на наших горах стало меньше. Мы все уже успели сбегать на двадцать второй километр и посмотреть, что осталось от той, что взорвал Нефедов. Ничего особенного. Скала была так себе, уступчик. Теперь на том месте грязное пятно после осыпи. Ну да нынешний снег враз все забелит так, что и следа не останется. А у Нефедова через тот кусок камня теперь вся жизнь кривось-накось, будто и вовсе не жил по-человечьи.
За полчаса до подхода «шестнадцатого» народу на путях напротив нефедовского дома прибавилось. Даже водовоз Михалыч с обледенелыми бочками на скрипучей и тоже обледеневшей телеге сумел втиснуться на подскальную площадку. Приученная к поездам, его косматая и хвостатая кобыла на проносящиеся мимо поезда только косилась равнодушно и лишь от свистков паровозных встряхивала гривой недовольно, словно свистки — ненужное баловство двуногих.
