Алексей Смирнов - Лента Mru
Смышленая Лайка вконец осмелела:
– Свобода – это когда поводок невидимый, – сказала она. – Он может быть очень коротким.
Трещины, подобные марсианским каналам, заполнились огненной кровью. Животворящие соки заструились по ветвящимся руслам, питая сопротивлявшиеся сумерки.
– Еще чтоб лучше, – приказал Голлюбика.
– Капельку дегтя, – не отставал его напарник. – Да будет мор!
– Но больные поправятся.
– Пусть будут голод и засуха!
– Но не везде, местами дожди.
– Пусть опустится Тьма!
– Пусть всегда будет Солнце, – велел Ярослав.
– Гешефт и гештальт, – не слишком уверенно возразил Обмылок.
– Солнечному миру – да, – гнул свое Голлюбика.
– Присоединяюсь, – Обмылок выдохся. Запас мрачных идей иссякал. Они соревновались уже больше часа («И дольше века длится день», – процитировал Ярослав; при этом он нечаянно привел руль в движение, хотя и не имел в виду никакого усовершенствования). Обмылок израсходовал чужую премудрость, однако не желал отступать и присосался к премудрости голлюбикиной: соглашаясь и попугайничая, он в то же время исправно вращал колесо в нужную для себя сторону. География, открывавшаяся их глазам, давно уже обернулась винегретом, но дело медленно близилось к концу. Огоньки утомились и сделались не такими подвижными, как в начале передела. Все чаще то один, то другой – синий ли, красный – замирал, примирившись со своим последним местонахождением, и больше уже не сдвигался ни на дюйм. Цветов стало поровну; мозаика постепенно схватывалась и застывала в полудрагоценном янтаре черно-белой гармонии.
– Финиш, ясный сокол, – Ярослав отпустил штурвал, искоса посмотрел на Обмылка. И вот, свершилось: он полностью преодолел себя, он похлопал противника по больному плечу, что в некоторых кругах приравнивается к рукопожатию.
Лайка и светофорова зааплодировали так дружно и с такой детской непосредственностью, что всякая разница между ними, не считая причесок, улетучилась до конца. Обмылок не удержался от сценического поклона, Голлюбика ласково рассмеялся в бороду, Зевок толкнул Наждака братским пихом, а Наждак пихнул Зевка не менее братским толчком.
– Ну, жми, – поторопил Голлюбика и кивнул на кнопку. – Занавес. Сезон закрыт.
Обмылок и сам догадался, что ему сделать. Не крадучись, как раньше, но пружинистым шагом свободного зверя он обогнул колесо и утопил кнопку, находившуюся с другой стороны. Он совершил это бесстрашно, по праву разумного существа, которым стал. Бункер наполнился вздохами и сетованиями сокрытых машин. Все повторилось в обратном порядке: верхняя половина купола снялась с мертвой точки и вернулась на место; панели сомкнулись и заключили в объятия оцепенелую карту.
Но этим дело не кончилось, произошла еще одна вещь. В точке, где сходились невидимые меридианы купола, раздвинулись фотографические лепестки, и мы, изнывавшие от неутоленного любопытства, заглянули внутрь. Нас не было видно: людям, стоявшим внизу, образовавшееся отверстие казалось пятнышком в мелкую монету, которую, в желании засадить за решку орла, подбросили на недосягаемую высоту. Мы ждали, когда из отверстия выскочит, наконец, завершенный семейный портрет и синтез украсится многоточием.
В открывшуюся дырку провалилась веревочная лестница. Она разворачивалась в полете, шурша волокном и щелкая гимнастическими перекладинами.
Зевок выступил первым и взялся за нижнюю. Задрав голову, он поприветствовал крошечное небо мужественной улыбкой.
– А наши вещи? – спросил Наждак.
– Нагими мы явились в этот мир, нагими выходим в новый, – объяснил Зевок, и все потрясенно смолчали, признавая его иррациональную правоту.
– Снимок готов, – проницательной светофоровой удалось уловить отдаленное сходство происходящего с фотографическим процессом. – Наше место – в семейном альбоме народов. Пойдемте! – сказала она решительно, сжигая мосты с кораблями, да разрубая концы с узлами – и действительно: уже стоя на нижней ступеньке, когда Зевок уходил все выше, она потерла пяткой о пятку, как будто отряхивала прах.
…Подъем был долог. Тренированному, закаленному отряду он, впрочем, представился совершенным пустяком и остался бы в памяти ребячьей забавой, когда б не волнение, наполнявшее их торжественным трепетом перед близившимися небесами, который был рабским и гордым одновременно. Лестница раскачивалась под тяжестью их тел, из отверстия сыпались мелкие камни; проворные и цепкие руконогие конечности одолевали ступень за ступенью.
Там, наверху, куда они выбрались, все оказалось не совсем таким, каким думалось. В предутреннем тумане, действительно, высились горы, но – вдалеке. Отверстие, через которое первым родился Зевок, раскрылось на равнине, в степи, благоухавшей запахами и звуками, ибо «ухо», как не преминул напомнить Голлюбика, тоже содержится в составе слова «благоухание», а значит, воспринимает ковыль и полынь. Мы, не имея возможности качать головами за отсутствием оных, ограничились удивленными звездными колебаниями малой амплитуды, да некоторой пульсацией; одна несдержанная малышка, носившая в чреве и слишком сильно переживавшая за поднадзорных, разродилась сверхновой. Остальные, затаив дыхание, благопристойно любовались героями, которые справились со своим самым главным, внутренним, врагом, а потому уцелели, вернувшись из темного и сырого подземелья собственных душ – в высоком (или низком, как посмотреть) смысле их путешествие происходило именно там; вещественному и грубому подземному лабиринту была отведена малопочтенная роль аналога другого, духовного лабиринта. То есть – склепка, перемигнулись мы, но склепка достойного, чья заслуга не ставилась под сомнение.
Была и награда. Мы не стали утруждать себя поиском нового аналога. Пусть этим занимаются лица, питающие склонность к такого рода вещам. Конем на пастбище, нежась в ночном, близ отверстия глыбился призовой джип, набитый провизией, одеждой, питьем, средствами связи – последние, к сожалению, не работали, что было отнесено на счет невыясненных метафизических издержек.
– Домой, – Голлюбика улегся в траву, пятиугольно раскинувшись ("Шестиугольно, – поправила Лайка, – прикройся. – Она порылась в джипе и выкинула ему шорты).
– Но где наш дом? – аукнулось Наждаком.
– Повсюду, – Голлюбика отрешенно вздохнул. Он пристально разглядывал небо. Занимался рассвет.
Часть вторая. Статика: Лента Mru
Он лежал на диване, солнце
затопляло ему лоб, лицо и закрытые
глаза, уже западающие. Странная смерть.
Ростислав Клубков «Мартиролог»Тамара обмахнулась газетой.
– Ну и духота, – пробормотала она. И, чуть помедлив, спросила: – Как твое ухо?
– Окно не открою, – отрезал Марат.
– Чуть-чуть, – попросила Тамара. – Веди потише, и тебе не надует.
– Потише, – передразнил ее Марат, машинально берясь за ухо. – Ты стрелку видишь? Если через минуту… через секунду… я не увижу заправки…
Тамара звякнула браслетами, которые она часа полтора назад приобрела у цыгана – тот, толстый, расхристанный, обливавшийся потом, бросился чуть ли не под колеса; его «девятка» с разверзшимся задом наполовину зарылась в кювет. В общем, этот цыган, переваливаясь на манер своего излюбленного родового и плясового животного, подбежал к машине, разбросавши руки: купите! Купите! Застряли, денег нет на бензин – вот, пожалте, чистое золото, рубликов восемьсот восемьдесят. И начал совать, они, ошеломленные натиском, малодушно купили; итак, браслеты звякнули, а лицо Тамары потемнело. Она бы убила Марата, как муху, но не умела водить.
Марат в пятидесятый раз вывернул рулевое колесо, и тут их глазам, уже привыкшим к безнадежности серых петель и черного ельника, открылась сверкавшая красным, синим и белым бензозаправочная станция.
– Вот, – впервые за последние полтора часа Марат улыбнулся. Он проурчал это слово, почти отрыгнул, и Тамара, хотя она не меньше мужа обрадовалась бензину, посмотрела на него с неприкрытым отвращением. Ей все чаще и чаще становилось противно ощущать себя прекрасной половиной этого стриженного под ежик, плечистого хама в мокрой рубахе и затхлых шортах.
– Сука, – сказал Марат через секунду, отчего Тамара испытала малопонятное торжество. Она проследила за взглядом Марата и увидела белую картонку: далекий, еще неразличимый по своему содержанию картонный квадратик в оконце, сам по себе совершенно безобидный, но, в силу неизменного свойства всех квадратиков во всех оконцах, имевший недвусмысленно зловещее значение.
– Топлива нет, – изрек Марат отчаянным голосом и резко притормозил возле ближайшей башенки.
Тамара повела темными очками, как слепая стрекоза:
– Только не выступай. Ты слышишь меня? Я тебя очень прошу, избавь меня от своих безумных припадков. В конце концов, они же не виноваты, что у них закончился бензин.
