Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны
Странного поведения волк был не единственным зверем, забежавшим в эти края зимой. Дней десять назад к обрыву реки целая стая волков выгнала молодого марала. Олень сорвался с обрыва, сломал ногу и ободрал бок. Спасаясь от хищников, он забрел в реку против избы. Обреченного зверя застрелили. Разделка туши, засолка мяса была последней страницей недолгой семейной жизни.
Понимая всю деликатность момента, мы не спешили с расспросами. Агафья сама начала.
Мы слушали, не перебивая, пока она не выговорилась. «Теперь все. Написала Сергею Петровичу Черепанову (начальнику геолого-разведочной экспедиции): «Отрекаюсь от Тропина Ивана Васильевича». Написала матушкам (монашкам) на Верхний Енисей покаяние и моленье постричь в монахини».
Уже вернувшись из тайги в Абазу, разыскали мы несостоявшегося супруга, поговорили с начальником геолого-разведочной экспедиции, посетившим «молодоженов» в «медовый месяц».
Сопоставление услышанного проясняет житейскую драму, рядовую, обычную в море житейском, но тут, при обстоятельствах исключительных, горько-болезненную.
«В миру жить грешно, в миру жить нельзя».
Это воззрение сам старик Лыков сохранил до последнего издыхания и дочери завещал неотступно держаться «праведной веры» — не благословил присоединиться даже к родственникам-единоверцам, живущим в глухом селении Горной Шории. А Агафья завета держится крепко. Облегчение ее участи «тятенька» видел в залучении кого-либо в их таежное уединение.
Жизнь показала: желание неосуществимо. Несколько человек, в разное время сюда просочившихся, оказывались либо отпетыми прохиндеями, либо людьми наивными, «тронутыми».
Агафья с юмором рассказывала об «ищущих», называя иных «в уме не утвержденными», других «заплутавшими в вере», либо ни на что не способными для жизни в таежной закути.
Понимая, что рано или поздно «прихожанство» может кончиться драмой, мы попросили власти в Таштыпе и геологов, без транспорта которых добраться сюда весьма трудно, огородить Лыковых от праздного любопытства и «прохиндейства». И в целом это вполне удалось.
Но самой-то Агафье приказывать невозможно — характер лыковский. Познав общенье с людьми, она без него уже тяготилась и не теряла надежды устроить жизнь по тятенькиному завету. Этой зимой желанный случай как будто бы «приискался». В поле зрения таежницы оказался единоверец, даже по шестому или седьмому колену родня — Иван Васильевич Тропин. Живя в Абазе, он не раз у Агафьи бывал — привозил соль, муку, кое-какие хозяйственные вещи, сочувственно относился к ее судьбе. Священные книги Иван Васильевич читал и толковал ничуть не хуже Агафьи. «Однако заражен мирским духом, горазд на питье и во хмелю богохульствует», — со вздохом рассказала Агафья, посетившая его дом в Абазе во время поездки к родне.
Часы Агафьи. Только вместо цифр — буквы.
Семейная жизнь бородатого старовера недавно дала трещину — жену то ли прогнал, то ли сама ущла. Находясь на пенсии, бобыль устроился на работу к геологам лодочником.
Кто кому знак подал, выяснить мы не сумели. Так или иначе, Иван Васильевич появился в «тупике» с видами на жительство. Возражения, как мы поняли, не было. Но Агафья предложила «жить как брат и сестра». Без большого труда шестидесятитрехлетний единоверец сумел объяснить ей, что такое житье невозможно — «мы же живые люди, да и бог против ничего не будет иметь — надо жить как муж и жена.
О загсе, разумеется, речь не шла — ни бумаг, ни печати, ничего «мирского» Лыковы не признавали, и Агафья на том стоит крепко. Однако узаконить союз средство она нашла — написала монашкам на Енисей просьбу благословить замужество, а Иван Васильевич взял на себя обязательство доставить бумагу по назначению.
Сам он, показывая серьезность намерений, пригласил в свидетели начальника геолого-разведочной экспедиции, которого Агафья хорошо знала. Сергей Петрович нам рассказал, что был поражен преображеньем избы — «посуда сверкает», простыни на постели».
«Медовый месяц», однако, оборвался до срока. Причина тому, как можно понять, простая. Все, чем начинается супружеская жизнь, для Агафьи оказалось не медом, а горькой полынью.
Возраст (ей сорок четыре), строгости веры, запоздалость всего, испуг — все слилось воедино, все несчастная женщина почувствовала как греховное, ненужное и нелепое. Потрясение было столь велико, что она потеряла желание есть, пить, разладилось пищеварение и все жизненные отправления — «думала, что умру». Бородатый «молодожен» в этой особенной ситуации должен был проявить чуткость, понимание хрупкости всего, к чему он посмел подступиться.
Нет, хватило старообрядца только на мужицкое самоутверждение, подогретое экзотикой обстановки.
Выяснение отношений по всему происшедшему привело к ссоре. Обозначились два строптивых характера, к тому же из двух различных миров. Не знаю, входил ли в «брачный контракт» вопрос о месте жительства. Иван Васильевич говорит, что, обдумывая житье, купил дом в стороне от поселка Таштып «для уединенной жизни». Агафья будто бы молчаливо согласилась на «вылазку» из тайги, но в решительный момент объяснений отказалась куда бы то ни было перебраться. На что суженый заявил: «Ну а я тут не смогу и не хочу жить». В ответ Агафья написала свидетелю из союза нечто вроде торжественной декларации: «От Ивана Васильевича Тропина отрекаюсь!»
А самому Ивану Васильевичу вручила послание «матушки» на Енисей, со слезным покаянием и мольбой о пострижении в монахини. (Речь не о монастыре, а о жизненном статусе).
В Москву Агафья писала в смятении чувств и мыслей: надо было с кем-то потрясением поделиться. В размышлениях — как же быть? — я напомнил ей о последнем приезде родственников и сказал, что вижу единственный выход из тупика — переселиться в поселок единоверцев.
— Не можно… — задумчиво говорит Агафья, теребя ногтем серебристый барашек вербы.
Невозможность житья в поселке, даже в отдельной избе и со своим огородом, Агафья по-прежнему объясняет ссылкой на «тятю», который такое перемещение не благословил, а также «замутнением веры» — «детишки-то с красными тряпицами на шее ходят, фотографируют». Приезжающий сюда доктор внушил ей мысль, что в поселке она умрет от гриппа. «Да, ишшо, говорят, какая-то новая мирская болезнь объявилась, шпид называется».
За семь лет общения мы уже знаем, как трудно Агафью убедить во всем, что не согласуется с ее привычками, освященными крепостью веры. Она всех выслушает, а решение примет, полагаясь лишь на свое понимание обстоятельств. Ломка жизненного стереотипа для нее трудна и может быть в самом деле губительна. Но тут, в таежной ловушке, угроза жизни ее почти осязаема.
— Жалуешься на простуды. А можешь и подвернуть ногу или медведь заломает. Сляжешь, и некого позвать на помощь — геологов скоро не будет.
Теребит пальцами веточку вербы:
— Что бог даст…
С полуслова понимая тревожный вопрос о возможных последствиях скоротечного брака, Агафья поднимает глаза:
— Да уж нет, бог миловал, дитя не будет. Бог миловал…
Возвращаясь к пережитому, она опять говорит о подробностях появления возле избушки волка.
— Знамение было. Знамение…
Время врачует раны. На пережитое Агафья смотрит уже с изрядной долей иронии, раза два даже весело рассмеялась. Налаживается аппетит. До Пасхи — три дня, и Агафья, показав нам курятник, вынесла решето с яйцами:
— Вот собрала к празднику…
Домашняя живность — куры, козы, собака — требует внимания и ухода. Но это как раз то, что крайне необходимо, хоть чем-то заполнить жизнь. Да и в добротной еде при неважном здоровье нужда острая. «Зимой заколола козла. А с Христова воскресенья буду пить молоко».
Из краснотала Агафья связала вершу — надеется в Еринате наловить рыбы.
Прямо у двери висит ружье с патронташем.
«Дробь — на рябцов, пули — против медведей».
— А ну, покажи, как стреляешь.
Агафья охотно берет одностволку и целится в берестяный короб, лежащий на огороде…
— Ну вот тебе, ворошиловский стрелок — одна дробина! — смеется Николай Николаевич. — в медведя не попадешь.
— Избавь господь от медведя…
Мы тихо беседовали, глядя на апрельский парок, струившийся над огородом, когда вдалеке послышался звук вертолета. Агафья услышала его первой, встрепенулась:
— Вот и прощанье…
По тропке катимся вниз на галечную косу у речки.
— Спасибо, что навестили…
Сквозь рев машины слабый голос не слышен. Но так красноречива поднятая кверху рука, так выразительны глаза, так щемяще-больно видеть маленькую приземистую фигурку возле воды…
Погода неважная. Летчики не решаются лезть в облака над горами. Летим по каньону, повторяя изгибы холодной и равнодушной реки.
