Аркаиц Кано - Джаз в Аляске
Боб навсегда покинул собор – да, навсегда, навсегда – и вдруг, снова погружаясь в уличную толчею, он услышал мелодию «Now's the Time», которую выводил саксофон Чарли Паркера. Музыка шла из «Белуны». По крайней мере со слухом у него все остается в порядке. Время пришло. Но для чего? Не имело значения. Бобу почудилось, что улицы, которые он оставляет за спиной, охвачены каким-то нервическим возбуждением. Вдалеке прозвучала сирена. Show те way to the next whiskey bar, don't ask why, don't ask why, don't ask why.[40] Шагая по городу, Боб наслаждался вкусом победы на губах. Прохожие спешили в противоположном направлении. Беспокойство, отраженное в их глазах, подсказывало, что в своих прошлых жизнях все они были хромыми лошадьми.
Только не начинай по новой, Боб! Забудь об этом, забудь об этих чертовых лошадях.
«Iris Club» был закрыт, дверь забрана толстыми ставнями. Еще один клуб, приговоренный мафией к смерти. Боб держал последнюю сигарету в зубах, так и не собравшись закурить. Он облокотился на парапет набережной. Через несколько мгновений он снял шляпу и элегантным жестом выбросил ее в море. Пришло время расставаться со всеми галлюцинациями. Now's the time. Прощайся с призраками, дружище Боб, пора. Он осторожно прикрыл глаза и три-четыре раза сморгнул. Теперь он видел всего лишь обычных людей – людей симпатичных и так себе, девчонок с пышным бюстом и девчонок с маленькими острыми сосками, с талиями, достойными быть заключенными в объятия, он видел загнутые носы адвокатов и матовые глаза хирургов с лицом Мануэля де Фальи – в одной руке у них чашка кофе, другой они подписывают заключение о смерти; он видел языки и губы, по которым совсем недавно стекала сперма: их обладатели боялись, что это станет заметно, едва они раскроют рот или поцелуются со своими благоверными. Сейчас Боб Иереги был способен обнаружить в толпе укротителей с львиными усами. Именно этого следа он и должен был придерживаться в дальнейшем.
Боб поднялся в свою квартирку в квартале Боливия. Там оказалось абсолютно пусто. И ни малейшего следа Клары. Боб снова выбрался наружу. Ночь чем-то походила на брюхо паука. Нечто зловещее и тошнотворное. Нечто липкое, мешающее двигаться дальше.
Один взгляд на порт помог ему успокоиться. Боб оглянулся на город. У него возникло предчувствие, что кто-то скоро поставит пластинку на этот исполинский аппарат. Море было проигрывателем, небо – пластинкой. Вот только в небе не было отверстия, чтобы пластинка правильно села на вертящийся круг. Такое отверстие могло бы обеспечить только полное солнечное затмение или, за его отсутствием, револьвер.
Хлоп. Таким револьвером был джаз-клуб «Веluna Moon», а дверь-вертушка на входе представляла собой барабан. Хлоп. Игра в русскую рулетку. Любой человек, входивший в эту дверь, становился пулей крупного калибра. Когда-то Боб был знаком с женщиной, которую сводили с ума вращающиеся двери больших магазинов. У каждого есть своя навязчивая идея, так вот для нее это были двери-вертушки. Хлоп. Однако та женщина была тяжелый случай, поскольку, когда поблизости не находилось подходящей двери, она заглушала свой вращательно-абстинентный синдром, наматывая круги вокруг первого попавшегося столба или дерева. Однажды ей подвернулся светофор с мигающим желтым сигналом, вот она и принялась кружиться. Скончалась на месте происшествия. «Я подхожу к двери в рай, и, как ни странно, она не вертится», – говорят, такими были ее последние слова. Блюз Седара. Боб подумал, не извлечь ли ему из маковых плантаций в своей голове блюз Седара Уолтона, чтобы поддержать равновесие. Однако первое, что пришло ему на ум, – это подсчитать приблизительный вес желтого фонаря светофора. Наверно, килограммов пятьдесят-шестьдесят. Хлоп.
Боб Иереги пришел бы в восторг от этого города, если бы тот оказался чуть более чужим, чуть более незнакомым. Боб в очередной раз отбросил мысль как можно быстрее убраться из Роттердама и задумался, найдется ли для него работа у новых хозяев «Белуны». Он все еще способен неплохо сыграть. Он был готов начать с нуля. Он снова закрыл глаза и решил, что когда откроет, то начисто позабудет о своем прошлом – по крайней мере не будет думать о нем как о своем собственном прошлом. Он мог бы вспоминать свою предыдущую жизнь как жизнь дальнего родственника, к которому он питает некоторую привязанность. Именно об этом говорилось в песне Арта Фармера: пора отправить пчелок в спячку. Sleeping bee.[41] Боб прошелся новым взглядом по окнам без прошлого – они были как куски тротуара без истории. Предметы, на которые никто не смотрит, умирают, словно они и не существовали. Он решил запереть свое прошлое в маковых плантациях мозга и никогда больше не заглядывать внутрь. Прошлое было всего лишь улицей, cul-de-sac,[42] который упирается в зеркало, и, если от него убежать, если завернуть за угол, если перестать смотреться в это зеркало, оно должно исчезнуть, потухнуть.
Небо снова затягивалось беспросветными тучами.
Боб остался без шляпы, и голова его ужасно замерзла. Ему показалось, он слышит, как лед плавится в катакомбах его висков. В конце концов он решился зайти в «Белуну». Все официанты были новые, и Боба никто не узнал. Обстановка тоже немного переменилась: на одной из стен висел портрет Джона Колтрейна, переснятый с обложки какой-то пластинки. Музыкант держал в руках саксофон, и его левая кисть была прикована к инструменту наручниками. Для Боба эта фотография означала только одно – рабство, она лишь укрепила его в мысли о необходимости побега. И все же, когда пластинка заканчивается, иголка возвращается на прежнее место.
Убежать от сумасшествия – вот что стояло на кону. Боб заказал пиво, не отрывая глаз от парней, игравших в бильярд в глубине зала. Он с трудом удержался от искушения пересчитать мраморные шары, катавшиеся по сукну. Если сведения о Пикерасе верны, то двух должно не хватать. Выпивку Бобу принес напомаженный хамелеон с четырьмя хирургическими швами на лбу. Среди сидящих за соседними столиками Боб насчитал шестерых волков и одного кота-туберкулезника. Все они кашляли в свое пиво, получалось нечто вроде хора. Определенно, кот выглядел неважно. Как будто долго просидел взаперти в сумке. Или, быть может, под крышкой рояля.
Три гиены и крот, сидевшие на табуретах у стойки бара, без умолку над чем-то хохотали. Пара астматичных форелей с гнусавыми голосами устроилась у дверей дожидаться, пока что-нибудь произойдет. Прочие завсегдатаи заведения были суматранскими орангутангами. Боб вычитал в каком-то журнале, что суматранские орангутанги представляют собой промежуточное звено между обезьяной и человеком, что они умеют говорить, но никогда этого не делают, поскольку боятся, что, как только их способности обнаружатся, люди положат конец их вольготному житью и заставят трудиться. Город – это всего-навсего зоопарк с дрожащими стеклами. Бобу стало не по себе, он принялся вертеть в руках свою бутылку с пивом и вдруг обнаружил на этикетке красивую белую лошадку, отчего еще больше разнервничался.
Боб сделал глубокий вдох и перевел беспокойный взгляд на улицу: он старался сосредоточиться на мире по ту сторону стекла, чтобы хоть немного прийти в себя после кошмарного зрелища. В наступающих сумерках антенны на крышах представились ему острыми, как иглы. Вязальные спицы или стрелки часов, электрические рапиры, вонзившиеся в крыши, шпаги, согнуть которые ветер не имеет сил. Под этими крышами, под этими антеннами горожане в этот час наслаждались общедоступным супчиком из пакетов «Гальо Блай». И только эти иглы пытались вразумить жителей города, стремились посредством электрошока вернуть им ясность и живость ума. Вот какие размышления клубились в голове Боба, пока он созерцал перегруженные антеннами крыши, которые на самом деле были только подкожными иглами, преображавшими одну боль в другую. Просто непонятно, как это город все еще не восстал против такой немилосердной акупунктуры.
И тогда в «Белуну» ворвался петух без гребня, в ботинках сорок четвертого размера и, задыхаясь, разразился бессвязными воплями:
– Кто-то поджег собор! Собор горит!
«Для всякого дела найдутся люди», – подумал Боб Иереги, почесывая морщинистый лоб и допивая последний глоток пива.
Совсем рядом с «Белуной», на вокзале, апокалипсический свет фонарей падает на деревянные шпалы, параллельные ряды которых уходят в бесконечность. Издали булыжники между рельсами выглядят как панцири, покинутые черепахами. Звучит пронзительная жалоба товарного саксофона. Неплохо сыграно. Все мертвые и пропавшие без вести мечтают о том, чтобы ехать в поезде, находиться в движении, eppur, si muove, умереть на постели, танцевать, не останавливаться.
Поезд, слепой ко всем встречным станциям, немилосердно несется сквозь город, рассекая темноту кинжалами ярких огней.
