Хелене Ури - Лучшие из нас
В то время как Нанна и Пол заключали пакт большого научного значения, в кабинете напротив два человека тесно переплетали свои тела. Александр прижимался к Ринкель, лежащей на животе на персидском ковре в профессорском кабинете. В ту же секунду, когда Александр эякулировал, Пол в своем офисе (в два раза меньшем, чем офис Ринкель) провозгласил, что любит Нанну.
Большой белый зад Эдит Ринкель дрожал, как желе. Ее груди были тяжелее, чем у девушек, с которыми Александр набирался сексуального опыта, но такие же круглые и приятные на ощупь — их так хорошо было гладить, брать в руку, крепко сжимать. Возраст уже начал размягчать ее тело, но этот процесс зашел еще не слишком далеко, кожа не отвисла, просто жесткие линии сменились милыми округлостями.
С приятной усталостью в теле Александр повернулся на спину и лег на персидский ковер. В этот раз ему было так хорошо, как никогда прежде, и, может быть, поэтому казалось унизительным, что она сидит с чувством превосходства, такая отстраненная, полностью пришедшая в себя после того, что еще переполняло его тело.
Ринкель уже оделась, когда раздался стук в дверь, три коротких удара, и Александр вздрогнул и начал натягивать джинсы. «Не забудь трусы», — жестами показала Ринкель и бросила ему белье, которое в процессе раздевания оказалось на столе. Обоих развеселила комичность ситуации, а Ринкель поняла, что сейчас больше похожа на мать Александра, чем на его любовницу (это ей казалось скорее смешным, чем трагичным), и они беззвучно засмеялись.
Александр полностью оделся, но не уходил, и Ринкель не предприняла никаких попыток выяснить, кто стучал. Атмосфера в кабинете стала более непринужденной, лишенной духа соперничества, и создавалось впечатление, что в одежде они стали ближе друг другу. Он сел на диван и похлопал по сиденью рядом с собой. Ринкель немного помедлила, но потом поднялась и присоединилась к нему. Сначала они почти не говорили, просто сидели рядом в полутемном запертом кабинете. Иногда из коридора раздавались шаги, но в двери больше никто не стучал. Звонил телефон, но Ринкель продолжала сидеть спокойно.
Они обсуждали вопросы лингвистики, неуверенно и скованно, как два незнакомца, вежливо беседующие на официальном приеме. Ринкель расспрашивала о его учебе, и Александр отвечал, что ему все надоело еще до начала семестра. Ринкель кивала, смотрела на него, и вместо того, чтобы рассказать, как много интересного включает в себя его расписание (а она именно так и считала), она поведала ему о проекте, на который возлагает много надежд, об исследовании, над которым работает в настоящее время.
Александр внимательно слушал; большую часть того, что она говорила, он до конца не понимал, но ему нравился пыл, с которым она говорила, нравилось то, что она рассказывала про язык пчел: рабочие пчелы покачивают брюшком и таким образом сообщают улью, где находится нектар, в каком направлении и на каком расстоянии. Александр улыбался.
Потом они умолкли, но это было не то неловкое молчание, что возникает между собеседниками на официальном приеме. Они смотрели друг на друга, и каждый догадывался, о чем думает другой. Оба были немного удивлены, потому что ни один из них не искал и не надеялся найти собеседника.
— У меня три старших брата, — сказал Александр. — Каждую неделю, кажется по четвергам, на парковку по соседству от нашего дома приезжала машина с мороженым. И каждый раз я, конечно, надеялся купить мороженое.
— Да, — произнесла Ринкель, — и что, тебе не доставалось?
— Нет, потому что мои братья говорили, что когда мороженщик звонит в колокольчик, это означает, что он распродал все мороженое.
Ринкель улыбнулась:
— И ты верил?
— А у тебя нет братьев? — спросил Александр.
— У меня две сестры, — ответила Ринкель.
— И как они?
— Они всегда были… ангелами. Маленькими и миленькими ангелами в отглаженной одежде. Белой.
— Они что, всегда носили белое?
— Да, и до сих пор носят. Они всегда одеты в белое. Даже когда на них темно-синие, ярко-красные или черные как ночь платья. Я их почти не вижу, в последний раз мы встречались на похоронах отца.
Александр понимающе кивнул.
Они сидели лицом к лицу, немного склонившись друг к другу, иногда Александр клал голову ей на плечо, а она время от времени скользила в его объятия. Обеденное время давно прошло, и кола, принесенная Александром, и бутерброды из ящика стола Ринкель не утолили особенно их жажду и голод, поэтому они встали, и Александр против воли открыл двери в мир и выскользнул из кабинета.
Важнее всего для Пола было то, что ему удалось сказать Нанне о своей любви. Только сейчас, через три часа после того, как он это сделал, он сообразил, что понятия не имеет о том, какие чувства она испытывает к нему. Нанна ничего не ответила, только выслушала слова Пола. «Кстати, я тебя люблю», — сказал он, а она торжественно заулыбалась, через некоторое время поднялась и вышла из кабинета.
Пол направлялся к корпусу Хенрика Вергеланна, два верхних этажа которого оккупировала кафедра лингвистики. Он шел, как всегда, быстро, и пошел еще быстрее, когда на середине газона между улицей Проблемвейен и входом в корпус Хенрика Вергеланна заметил, как из здания выходит Арильд Крегер и идет по узкой диагональной тропинке навстречу Полу. Крегер — сухощавый лысоватый преподаватель, озлобленный после многолетнего безрадостного существования в Университете Осло и почти полностью уничтоженный травлей со стороны коллег, длившейся последние два года.
Кабинет Крегера всегда располагался в глубине второго этажа, где обосновались исследователи диалектов кафедры скандинавских языков и литературы и где гораздо чаще звучит новонорвежский и гораздо хуже относятся к букмолу, чем где бы то ни было в стране. Кабинет Крегера находится между офисами двух сестер-профессоров из Телемарка, одна из которых занимается диалектологией, а вторая — лексикографией. Женщины вывесили на двери своих кабинетов маленькие квадратные листочки со строфами из стихотворения Аслауг Во и борются за введение средне-южнонорвежской языковой нормы, разработанной Арне Гарборгом[40] и Расмусом Флу[41] в 1901 году. Говорят, что, еще до того, как Крегер стал изгоем, обе соседки каждый день напоминали ему, что ни его изящная, приближенная к существующей норме речь, ни его немецкая фамилия с идеологической точки зрения не очень вписываются в их коридор. Ему было нелегко, и вдобавок он значительно осложнил себе жизнь во время знаменитого ужина в Северной Англии.
Пол не испытывал никакого желания разговаривать с Крегером. Ему удавалось избегать его после конференции в Ньюкасле, состоявшейся два года назад, где Крегер устроил переполох во время заключительного ужина.
Ужин, после которого от Крегера все отвернулись, проходил в ресторане третьесортной гостиницы. В помещении с коврами на полах, искусственными пальмами и коричневыми стенами под палисандровое дерево были расставлены круглые пластиковые столы, наполовину прикрытые белыми бумажными скатертями. Каждый стол был рассчитан на шесть человек. Ничто не предвещало скандала.
Пол сидел с Крегером и еще двумя норвежцами: бородатым диалектологом из Университета Тромсё и скромной, но невероятно красивой девушкой, фонологом из Бергенского университета. Оставшиеся два места за столом занимали два филолога из английского университета — организаторы конференции. Крегер сидел, склонив голову над бокалом вина, и низко расположенные светильники отражались в его гладкой макушке. То, что осталось от его волос, свисало за ушами серо-коричневыми патлами. Неограниченное количество алкоголя было необычным для подобных мероприятий, и Крегер быстро опьянел.
Спокойно съели закуску (безвкусный коктейль из креветок), но когда подали горячее, Крегер стал выступать с резкими выпадами в адрес двух англичан. Те были похожи друг на друга: одеты в костюмы и узорчатые галстуки, бледные и дружелюбные, как и большинство англичан. Разговоры за столом до этого момента крутились вокруг конференции, Джека Миллза (который, естественно, участвовал и в этом мероприятии и должен был выступить с заключительным докладом утром следующего дня), вокруг стейка из ягненка — все сошлись во мнении, что он был вкусным, хотя на самом деле он был сухим — и вокруг местных девушек, одетых празднично, но очень легко; которых норвежцы наблюдали перед ужином. Норвежцы выразили изумление и сострадание (особенно женщина-фонолог из Бергена), а также неприкрытое восхищение (особенно мужчина-диалектолог из Тромсё) этими девушками. Была пятница, пасмурная октябрьская пятница, а девушки стояли без верхней одежды, в коротких платьицах с открытыми плечами, в тончайших колготках и босоножках на шпильках. Quite normal here,[42] заверили англичане.
