Владислав Булахтин - Девушка, которой нет
Она не смогла понять, что это про нее – как бы ни был далек Саня, нерастаявшей и одинокой Фея себя не чувствовала.
На другой странице оказалось предсмертное послание Викентия Сергеевича: «Я знаю, тебе плохо, но наберись сил, выполни последнее задание, помоги уйти еще одному умершему».
Буквы прыгали, не складывались.
«Помощь прибудет. Ага!» – решила Фея.
Захлопнула – больше читать не хотелось.
«Даже в преддверии завершения моей не очень веселой баллады меня не устают баловать просьбами, откровениями и загадками. Достали!»
Серая пелена вновь сгустилась перед глазами.
Если бы сейчас перед ней материализовался Саня Кораблев, Фея бы его не узнала.
«Обреченность – вот моя сила. Обреченность – вот моя свобода», – подумала Фея и решила, что, прежде чем направится в Кремль, она совершит поступок, который панически откладывала весь этот месяц.
Боялась больше, чем смерти.
Сансара: «Через слова Зима»
Голова Кратера уже бездумно плавала по волнам безбрежной речи Шамана. Костя заканчивал:
– …из-за этой божественной трещинки мы все, пусть изначально чуть-чуть, но неисправимо испорчены. Из-за нее же мы все, даже на глубине неисправимой пошлости, чуть-чуть прекрасны.
Кратер дернул плечами:
– Всё? Усыпил. В чем мораль? Уже сто первый раз допытываюсь: где порхает «не моя Фея» в диалектическом многообразии наших миров? Как ее искать?
– Искать ее бесполезно. Сейчас надо терпеливо ждать конца…
– Надеюсь, это не намек на изначальную гомосексуальность мироздания?
– Ха-ха!.. У меня есть все основания считать, что нас ждут великие изменения. Мир мертвых – ошибка. Он мог сделать нас почти равными Богу. Мы должны были развоплощаться по мере достижения духовного совершенства. Однако люди не воспринимают смерть как дополнительный шанс. Не находят в смерти просветления и умиротворения вечностью. Они еще больше калечат размягченные смертью души. Мир мертвых стал катастрофически близок. Если этот нарост с мира живых не удалить – конец всему.
– Парень, ты крут! По-твоему, Господь вот так запросто начнет выключать миры? Миллиарды жизней?
– В чем трагедия? Ценно только то, что уникально. Все остальное – пластилин. Миры идентичны, содержат почти одинаковую информацию. Главное, чтобы сохранилась хотя бы одна копия…
Кратер хмыкнул:
– Но меня же обесточат. Меня не будет!
– Что есть ты? Твои чувства, твои мысли, даже твое тело сохранится – значит, сохранится и сам индивидуум.
– Тебя не переспорить…
– Разочарования в человечестве нелегко исцелить. Нам давно нужен обещанный Судный День, который встряхнет то, что потеряло возможность развиваться. Нельзя дальше бултыхаться в этой тине и из нее же хлебать.
– Алё, Костян! – снова перебил Кратер. – Ты славно грузишь, но я – банально рационален. Чтобы мне сейчас дослушать тебя и поверить, требуется чудо. Все просто. Меняю чудо на пожизненное поклонение. Нормальный библейский бартер.
Костя искренне удивился. Присел, халат распахнулся до тронутых сединой лобковых волос.
Кратер продолжил:
– Помнишь, как Морфиус втирал Нео, что мир вокруг – фуфло, а потом продемонстрировал правду? Мне нужно что-то вроде этого.
Костя развел руками:
– Наш мир материален. Я не смогу натянуть глаз на жопу.
– Тогда до свиданья. – Кратер встал. – Насколько я понимаю, деньги тебе не нужны. Не провожай меня. Пока дойду до двери, постараюсь забыть ахинею, что ты мне наплел.
– У тебя ленивый мозг, – сказал ему в спину Костя. – Не разрешаешь расшевелить извилины.
Кратера никогда прежде не упрекали в тугодумии.
– Действуй. Побежишь за утюгом?
– Я даже дотрагиваться до тебя не буду. Закрой глаза, я попробую передать фрагментик своего знания.
Кратер зажмурился.
Костя забубнил:
– Мне нужно помочь. Представь нашу голубую планету. Какой-нибудь уютный закоулок. Или Вселенную. Теперь…
Он причитал что-то еще, но Кратер не слушал. Образы медленно вычерпывались из памяти. В основном, это были красивые картинки, которые вывешиваются на компьютер как фон или заставка («Обои», – вспомнил название Кратер). Кошки, рыбы, звери, водопады, горы, киты, льдины, любые завораживающие фотографии – память услужливо предлагала варианты.
Промелькнул образ Вселенной – примерно такой же, какой изобразили голливудские «натуралисты» в блокбастере «Люди в черном». Этот образ надолго задержался перед его внутренним зрением. Вращаясь, меняя краски, поблескивая галактиками.
Вдруг все выключилось. В воображении возникла такая же темнота, на которую можно поглазеть с другой стороны плотно задернутых век.
– Не открывай глаза! – откуда-то издалека заорал Костя Шаман.
Кратер попытался включить память, вытащить из ее загашников любой образ – пистолета, биг-мага, собственного члена, голой таиландской бабы, Саддама Хусейна или Махатмы Ганди.
Воображение не подчинялось. В голове царила ночь, на которую наползала еще более темная тень мысли: «Ведь я не чувствую ни ног, ни рук, не ощущаю себя ожидающим чуда в дверном проеме кухни в Медведково».
То, кем сейчас стал Кратер, растворялось единственно возможной правдой. В первое мгновение эта правда ощущалась легкой, объяснимой, небольшой частью Кратера. Через долю секунды Кратер и Правда стали величинами почти равнозначными. Наконец, противостояние завершилось единственно возможной комбинацией – Правда заполнила все мысли, все ощущения Кратера и достигла размеров только что исчезнувшей Вселенной.
Правда имела бездну смыслов и граней, но могла довольно точно быть сформулирована самой первой мыслью, которая взорвалась и заполнила все вокруг: «Вселенную выключили».
По сравнению с образовавшейся темной тихой пустотой знакомая, обжитая, бесконечная Вселенная, ее девяносто шесть процентов неисследованной темной энергии, ее грандиозный божественный замысел да и сам Бог, по-детски неловко прячущийся во всех интерьерах жизни, вспомнились домашними и логичными, как лампочка на 60 ватт. Вселенная не исчезла, не свернулась в микрочастицу, не обратилась черной дырой. Ее не стало вместе с мириадами простых, приятных и непостижимых вещей, вращавшихся на невообразимом пространстве невообразимое число лет.
Поэтому нельзя вспомнить Мавзолей, Николь Кидман, вкус пива. Нельзя почувствовать, заорать, открыть глаза. Ничего этого не было, нет и не будет. Вот-вот исчезнет и эта, чудом сохранившаяся мысль, называющая себя уже непонятным, уже бессмысленным, агонизирующим словом «кратер». Еще мгновение – не станет ни этих букв, ни мыслей. И даже чернота, все еще густеющая вокруг, исчезнет.
Ирина Богушевская: «Пароход»
Она отправилась к родителям. Не ухватить, что творилось в душе, в голове, повсюду в теле. Дрожащие коленки, дикий сумбур слов. Сквозь топь безнадежного: «Они умерли… их похоронили… их давно нет… материальность мира незыблема… все, что произошло там, повторилось здесь… смерть нельзя обмануть…» – всплывало: «Умоляю… еще один раз… глазком… спасение для моей заканчивающейся загробной жизни, для моей неуспокоившейся души… мама…»
Кого просила? Всемогущую себя или Всемогущего Бога?
Она и сама не знала. Она умирала от страха. Она умирала от надежды.
На пороге ее встретила постаревшая, поседевшая мама. Вспыхнувшие от радости глаза переполнись слезами. Фея рыдала у нее на груди:
– Мама, мамочка, прости!.. Прости меня!..
Они еще долго плакали и прощали друг другу обиды. Забывали.
Потом сидели, пили чай. Мама говорила о здоровье, о папе. Фея – о колоссальных успехах на работе. Казалось, готовая оборваться иллюзия входит в новое, прочное русло.
Каждая мелочь до боли знакома – кухня, все еще неотремонтированные комнаты, морщинки на мамином лице. Не сосчитать, сколько новых добавилось. Немыслимо думать о том, что все это может быть ловко подстроенной ловушкой сознания.
– Вернешься к нам? – спрашивала мама. – Мы с отцом жутко скучаем. Глупо ведь получилось…
Мать умоляюще смотрела на Фею.
– Конечно, вернусь, мамочка! – Фея улыбалась, не желая чувствовать, как в глубине веет холодом.
«Конечно, вернусь, уже немного осталось, последнее задание…»
Пришел отец. Глаза – как у больной собаки. Моргает, силится сдержать слезы. Обрадовался до заикания, засуетился.
Вечером, пока мама готовила ужин, а папа гудел какую-то прекрасную, пребанальнейшую историю, Фея пошла перебирать свои вещи.
Она доставала из ящиков, снимала с полок старые дневники-тетрадки – не разобрать ни строчки. Впрочем, она не сомневалась – там не осталось ничего содержательного, ничего, что она готова вспомнить. Просто дрожащий пульс чернил. Зачем нужны слова душе на пороге бессмертия, не приспособленного удерживать человеческую память?
Запятые, точки, крючочки.
Когда Фея вернулась на кухню, красное предзакатное солнце било в окно. Квартира вымерла. На кухонном столе две чашки. Фея дотронулась до одной – холодна как лед.
