Максим Лапшин - К Лоле
— А зачем такие сложности?
— Чтобы русским не было неловко вместе с поляками.
— Им было все равно.
— А тебе?
— Я работала.
Иногда приснится так уж приснится. Утром на кухне, подкарауливая яйца всмятку, рассказываю сон с проститутками Яну. Его реакция следующая: он начинает вести эродневник со спецсимволами, с этого момента каждый вечер объявляясь на пороге одной из двух комнат в зависимости от того, где происходит музыкальный ужин, у меня или у Юры, чтобы почитать нам вслух. Вчера мы слушали историю о школьной учительнице Яна по пению. Она была молодая, полненькая девушка с немного недоразвитыми мозгами. Из-за того что в школе не было фортепиано, она носила по кабинетам собственный инструмент. Брала учительский стул, ставила его перед проходом между рядами парт и, устроив на коленях большой баян, начинала урок. Она любила популярные песенки, и, когда по просьбе класса начинала играть их одну за другой, то увлекалась настолько, что забывала про урок и про учеников, и лишь продолжительный настойчивый звонок на перемену мог вернуть ее из лирической пучины обратно на хлипкий берег трехэтажной школьной твердыни с облупленными стенами. В разгаре песенных страстей она постанывала, юбка ее легкого платья задиралась, оголяя ноги выше раздвинутых колен. За право занять первые парты между мальчиками происходили бои, потому что с этих мест были видны ее ляжки и трусики. Девочки молча наблюдали эту страсть и краснели от стыда и злости. Ян описывал свои воспоминания неподражаемым языком.
Сегодня я иду в институт, потому что мне больше нечего делать. В институте смотрю на дрессированных чаек, на их вечно перепачканные мелом и канифолью костюмы, на то, как они курят сигареты до самого фильтра, слушаю их малопонятные разговоры на Ассемблере и пытаюсь ответить себе, почему мне это полностью чуждо и неинтересно. Мимо пробегает Елена, и мои рассуждения смешиваются с восторгом, испытываемым по поводу ее ныне и присно чарующих движений. Она очень занятая девушка, с ней невозможно обмолвиться парой слов, всегда куда-то спешит. Две ее подруги, между собой родные сестры, с одинаковыми сумочками, перекинутыми через одинаково худенькие плечи, являют собой пример бытовой арифметики, в которой я, увы, не силен.
Заканчивается учебный час, и в холл наплывают желающие перекурить и перетолковать. Довольно много лиц женского пола, но равной Лоле среди них все еще нет.
Через пятьдесят пять минут я уже стою на плато Колхозной площади, наблюдая, как похожее на апельсин в чулке солнце пытается согреть коченеющую дневную громаду Москвы. Ему это не удается, и на нем проступают пятна неправильной формы. Одно из них похоже на конскую голову. Последние снежинки апреля посвящаются обескураженному холодом голубю на плече Николая Гоголя. Так вот на кого была похожа дама с серебряными перстнями в вагоне метро! На поверхности мрамора сияет отражение фигуры замороченного судьбой студента, который напряженно думает, что же ему делать с неугомонной внутренней силой, требующей то новизны, то постоянства, действующей вопреки традиции взросления, слишком могущественной, чтобы суметь ее утаить, и вызывающей настороженность и непонимание со стороны ближних. Не всех, конечно, особенно если учесть наиболее близких из них. Например, дедушку. Когда наступает май, я еду к нему — это что-то вроде семейного правила, объединяющего нас двоих. Я просто сажусь в ночной поезд с окнами — черными зеркалами, в глубине которых иногда просыпаются красные огоньки, живущие по законам стремительного горизонтального движения, — и еду. Мигает рельс, метусится окрестность, временами поглощаемая темнотой. В моем полукупе двое задорных сорокалетних мужиков и пожилая угрюмая дама. Мужики играют в переводного дурака, дама читает «Кровавую страсть» в мягкой обложке. Ходят взад-вперед пассажиры, нежно звучит радио.
— Это хоть на каком языке-то нам заводят? — спрашивает один из мужиков, с гадательным упоением вытягивая из колоды потертые листы.
— Это французский, — отвечаю я, неожиданно для себя вступая в разговор.
— М-м-м… Французы поют восхитительные песни — ничего не понятно в их словах.
Он шлепает по столу бубновой мастью и с лукавой улыбкой смотрит на партнера, ожидая, что тот немедленно оценит его козырное коварство.
— Бл-л-лин, — огорчается визави, с трудом удерживая в руках веер рассыпающейся швали. Когда картежники отправляются курить, дама перемещается к столу, попутно извлекая из сумки целлофановые пакеты с бутербродами, вареными яйцами и хлебом. Проводник приносит ей чай. Соль у нее насыпана в коробочку из-под лекарства. Чтобы избежать приглашения к столу, я ухожу в рабочий тамбур и стою там на холодке, вычерчивая пальцем бессмысленные зигзаги на загрязненном стекле.
Не знаю, о чем я буду разговаривать с дедушкой, когда у меня на уме одни девки. Последняя из линий получается похожей на женский профиль. Громыхают двери, вторая проводница по пути в соседний вагон критически осматривает меня от ботинок до макушки. Троекратно. Нет, не курю, хотя из дыма могли бы получиться еще более причудливые картины. Возвращаюсь в тепло и, подныривая под торчащими с верхних полок ногами, пробираюсь к своему месту. Замечаю, что в соседнем полукупе на одиннадцатом месте едет ранее не замеченная мною молодая девушка, путешествующая с очень самостоятельным видом. У нее короткая прическа, немного круглое миловидное лицо, родинка на щеке. Вокруг нее целый дамский мир: книжка с дюжиной закладок, журнал мод, отверстая косметичка с вываливающимися оттуда мазилками, какой-то металлический диск, домашняя чашка с тигренком, авторучка с разноцветными стержнями. «Луиза», — почему-то проскакивает в моем сознании. Или подсознании. Или подподсознании. Глядя в разделяющую наши сиденья стенку, я не вижу ее, но различаю нимб, праздничное свечение которого преображает вагонную тесноту.
До того как включат тусклый дежурный огонь, я успеваю пройти мимо нее еще три раза: она листает журнал с глянцевыми страницами, в другой раз смотрит в окно, подперев рукой голову и близко придвинувшись к стеклу, наконец, шуршит оберткой шоколадного батончика и коротко взглядывает на меня — не без улыбки, словно догадывается о причине повторяющихся мимохождений. Кто она? Может быть, московская студентка родом из провинции, может, молодая супруга новоиспеченного военного, а может, дочь комяцкого шамана? Я, как наивный додик, пытаюсь устроить сближение с ней у себя в уме, ругая поездной быт, в котором отсутствуют нейтральные территории, где возможно обменяться неторопливыми улыбками, попросить о какой-нибудь пустяковой услуге, сказать комплимент и на некоторое время удалиться, предоставляя ей время решить, симпатичен ли спутник.
Простояв около десяти минут у котла с горячей водой в надежде, что она пройдет мимо, я досконально изучил расписание и, призвав на помощь простейшие понятия теории вероятности, заключил, что вряд ли она сойдет в четыре сорок пять утра на одной станции вместе со мной. В вагоне переключили освещение, ее закуток погрузился во мрак, и я прошел к себе. Полуночный картеж закончился. Соседи устроились на ночлег. На столе рядом с пачкой печенья были брошены короли, дамы, валеты — с лицами, румяными от пощечин. Я повернул громко сработавший переключатель внизу под плафоном. Тот ответил желтым потоком света, выхватившим из темноты лицо лежащей на боку дамы.
— Можно? — спросил я.
— Не беспокойся, мне не мешает, — ответила она негромко, будто опасалась потревожить едущую с нами в вагоне ночь.
Я снял обувь, забрался с ногами на сиденье и прислушался к ритмическому звуку, сопровождавшему наше движение. Среди дорожных вещей была другая снеговская тетрадь, по которой я собирался чуть-чуть поготовиться к досрочному экзамену. Я открыл ее на пустой странице и, испытав неожиданный позыв не к чтению, а к письму, одним духом и без единого исправления накатал рекордное количество строк.
«Радостная весть пронеслась по королевству: она нашлась! Забыв запрет на волнения, король бегал по дворцу, заглядывая во все лица, и в каждом зале и на каждой лестнице радостно восклицал: „Не может быть! Ах, как я счастлив!“
Карета прибыла поздно вечером, девочку сопровождал министр юстиции, по дороге пытавшийся объяснить ей все, что произошло. Он перечислял имена астрологов и даты катастроф, не переставая говорить, водил перед ее лицом руками, соединяя и разводя два кулона, которые, сливаясь, образовывали одно, и со всем нескончаемым запасом свидетельств сам становился похож на обезумевшего прорицателя. Она молча слушала, а когда в сопровождении множащегося на ходу окружения оказалась на пороге Алмазного зала, то на секунду задержалась, привыкая к яркому освещению, а потом храбро шагнула вперед и, глядя в глаза королю, сказала: „Ты не мой папа!“ Король смутился, внутренний восторг в нем погас — но лишь на мгновение — и тут же разгорелся вновь. Он ответил: „Хорошо, тогда побудь хотя бы моей гостьей“.
