Владимир Козлов - Война
– Тебя что, ломает насилие? – Стас смотрит на Ивана.
Иван проводит ладонью по коротким волосам, чешет подбородок.
– Нет. Если я взялся, значит, взялся. Просто хочется подумать: а нет ли альтернативы?
– Здесь ее нет, – говорит Стас. – Некоторые люди не понимают другого языка, кроме языка насилия, – в частности, менты. Можно сказать, человек – по природе своей существо «насильственное». Жизнь в определенных условиях позволяет этим инстинктам «задремать» у некоторых людей, но у других они все равно проявляются.
– Практически все изменения на государственном, политическом, социальном уровне достигались насильственным путем, понимаете? – говорит Саша. – Взять хотя бы революцию тысяча семьсот восемьдесят девятого года во Франции, хотя можно идти и еще дальше. И тем более в наше время. В Европе это нормально, даже офигенно – быть анархистом, левым, драться с полицией. А потом можно прийти со своей партией к власти, заседать в парламенте, быть министром…
– Ну, это мы обсудили, – говорит Оля. – А что дальше? Нам нужна следующая атака.
– Обязательно на ментов? – спрашивает Сергей.
– Что ты имеешь в виду? – Саша поворачивается к нему. – А на кого еще?
– Я вам честно скажу – я бы с удовольствием черножопого ебнул. Не в смысле простого гастарбайтера, этих я хоть тоже не люблю, но они никакой роли не играют. Им сказали, что здесь можно заработать больше – они и приперлись всем кишлаком. Я бы какого-нибудь бандюгана, который рынок держит, все такое…
– Ну и что нам это даст? – спрашивает Саша. – Кроме твоего морального удовлетворения?
– А при чем здесь мое удовлетворение? – Сергей хмурится. – Это – как идея. Или у нас все только против ментов. А национальные проблемы? Это было бы заявление насчет национальных проблем – вот, они не решаются, и мы их решаем сами.
– Национальные проблемы практически ни в одной стране не решаются, – говорит Саша.
– Ну почему? А Америке, например, двести лет или сколько там назад их решили. Индейцев или перебили, или загнали в резервации. Это сейчас они хотят быть хорошими, демократичными, и результат – одиннадцатое сентября, расстрелы постоянно в школах…
– Дело не в этом, – говорит Стас. – Сережа, без обид, но твою идею никто не поддержит…
– Ну, я и не настаиваю – просто предложил… Если кто-то предложит что-нибудь лучшее, я только «за»…
– На днях суд должен определить меру пресечения для ментов, которые замучили журналиста, – говорит Оля.
– И ты предлагаешь – их? – спрашивает Саша. – Нереально. Они сейчас шифруются. Скорей всего, на заседание сами не пойдут, пришлют адвоката. Я тоже думал про это, но на них выйти – проблема.
– А зачем – на них? – говорит Оля. – На судью. Разослать предупреждение. А если, допустим, ментов не посадят, а отпустят под подписку…
– Тогда нужно будет выяснить, кто судья, а в идеале даже прийти на заседание, – говорит Стас.
– Это я могу попробовать, – говорит Оля. – У меня есть журналистское удостоверение. Мне отец в свое время сделал – на всякий случай…
* * *Из заявления группы «Вена-1975», присланного в городские СМИ
В ближайшее время судом должен быть рассмотрен вопрос о выборе меры пресечения для двух сотрудников полиции, зверски издевавшихся над журналистом Леонидом Никольским и замучивших его до смерти. Мы обращаемся к судьям, которые будут рассматривать это дело: проявите максимальную объективность, а не солидарность с близкой вам институцией. Не секрет, что многие преступления правоохранителей остаются безнаказанными именно потому, что суды по определению занимают сторону полиции, а не пострадавших рядовых граждан. У нас нет иллюзий в отношении независимости российской судебной системы, и все же мы надеемся на объективность в конкретном случае. Вам, граждане судьи, есть что терять: работу, высокую зарплату и прочие привилегии. Но мы предупреждаем: если вы будете судить нечестно, вы ответите не только перед своей совестью, вы ответите более жестко – своим собственным здоровьем, а то и жизнью. Мы не шутим.
* * *Коридор суда. Толпа журналистов – с блокнотами, диктофонами, две съемочные группы с камерами. Рядом с Андреем – невысокий лысоватый мужичок примерно его возраста, с тремя серьгами в одном ухе и кожаном жилете.
– …те, кому сейчас сорок или около того, выросли на советском еще роке в разных его проявлениях, – говорит Андрей. – От «Аквариума» или, например, «Аукцыона» до «Гражданской обороны». Поколение тех, кому тридцать – тридцать пять – на Земфире и Шнуре. А у поколения тех, кому сейчас двадцать, знаковых фигур нет вообще. Вернее, они вроде как есть, потому что и шоу-бизнесу, и СМИ необходимы «новые герои», но масштаб их значительно мельче…
– Это то, что называется «фрагментацией», – говорит лысый. – То же самое происходит во всем мире. Времена крупных артистов, которых будет слушать целое поколение, прошли. Такого уже больше не будет.
Среди журналистов, у стены коридора, стоит Оля. На ней – темно-синие джинсы и короткая красная куртка.
– Извини, я сейчас… – говорит Андрей лысому, идет к Оле.
Оля замечает его, поднимает глаза. Андрей подходит. Оля чмокает его в щеку, говорит:
– Привет.
– Привет. Что ты здесь делаешь?
– Ну, у меня, как ты знаешь, есть удостоверение журналиста…
– Что, собралась для кого-то написать про это? Для кого?
– Ни для кого. Просто интересно.
– Что интересно?
– Дело интересное.
– Скорей гнусно все это, чем интересно…
– Это я и имела в виду. Ладно, привет маме.
– Да, хорошо.
* * *Вечер. По двору многоквартирного дома идут судья – девушка лет двадцати пяти – двадцати семи, в черном пальто и черных сапогах – и молодой полицейский с дубинкой и наручниками на ремне.
Они подходят к подъезду. Над дверью горит лампочка без абажура. У скамейки стоят три бутылки от пива, валяются бычки.
– Все, дальше я сама, – говорит девушка.
– Мой приказ – до двери квартиры.
– Ладно, пойдем. – Она набирает код на домофоне. Звучит сигнал. Девушка, взявшись за ручку, открывает дверь, заходит. Полицейский – за ней.
– Ой, почему-то света нет… – говорит судья.
Полицейский глухо вскрикивает, падает.
– А-а-а! – кричит судья. Ей тут же зажимают рот. В темном подъезде – несколько фигур в масках. На нее направляют камеру мобильного телефона, включается подсветка.
– Мы предупреждали насчет меры пресечения в деле журналиста Никольского, – говорит Саша. – За предвзятые, нечестные решения надо отвечать…
– Ничего личного. – Сергей хмыкает.
Судья пытается что-то сказать, но ей по-прежнему зажимают рот. Мобильный телефон опускается ниже. Руки в перчатках хватают судью за сапог, задирают пальто. Она пытается вырваться, мычит. Бита резко опускается на ногу в колготках телесного цвета. Судья приглушенно стонет. Руки в перчатках держат вторую ногу. Удар биты. Рука зажимает рот, заглушает стоны.
Сигналит домофон. Дверь подъезда открывается. На пороге – невысокий седой полный дядька в очках, в руках – белые пакеты с красно-синим логотипом супермаркета. Люди в масках пробегают мимо него, исчезают в темноте двора. Дверь подъезда закрывается.
* * *Из заявления группы «Вена-1975», присланного в городские СМИ
Мы еще раз подтвердили серьезность наших намерений. У судьи Лапутиной был шанс принять честное решение и арестовать бывших полицейских садистов Р. и К. Но вместо этого она назначила мерой пресечения подписку о невыезде. Мы надеемся, что нападение в подъезде дало Лапутиной в какой-то степени почувствовать то, что чувствовал журналист Никольский, когда над ним издевались в отделении полиции Р. и К. Единственная разница состоит в том, что Никольский был замучен насмерть, а Лапутина получила лишь упреждающие травмы, не нанесшие серьезного ущерба ее жизни и здоровью. Мы надеемся, что отныне всякий раз, когда Лапутина будет рассматривать дело, она будет вспоминать свою собственную физическую боль, и это поможет ей принимать честные и непредвзятые решения.
* * *Больничная палата-«люкс». Лапутина лежит на кровати, ноги – на вытяжке. На тумбочке – букет роз в трехлитровой банке, бананы, яблоки, коробки с соком.
Дверь открывается, заходит Завьялов, с ним – несколько офицеров, включая Воронько. Завьялов пододвигает стул, садится. Остальные стоят.
– Ну как ты? – спрашивает генерал. – Все здесь нормально в палате?
