Джорджо Бассани - В стенах города. Пять феррарских историй
Он попытался передать учительнице комментарии сапожника, честно стараясь найти им оправдание. Бесполезно. Каждый раз, когда он вновь заговаривал об этом, она раздраженно передергивала плечами.
— Вот зануда! — вздыхала она. — Бедный Чезарино, — рассмеялась она однажды вечером — никогда еще она не выглядела так молодо. — Он ведет себя так, потому что любит меня. Знаете, с какого времени мы с ним знакомы?
— До начала той войны, полагаю.
— О, гораздо раньше! С начальной школы. Мы оба жили в переулке Грегорио.
— Значит, с Боттекьяри, адвокатом, вы познакомились гораздо позже.
— Намного позже, — отвечала она сухо.
И глядела на него, молодая как никогда, не без иронии.
Светлыми, долгими сентябрьскими вечерами широкий луг перед церковью Сан-Кристофоро был полон, как всегда в погожее время года, детьми, няньками, влюбленными парочками. Бруно Латтес и Клелия Тротти разговаривали, сидя рядом: чаще всего на бордюре церковного двора или прямо на траве, на границе тени, которая с заходом солнца медленно вырастала в сторону южной оконечности портика, со стороны улицы Борсо.
— Красиво, вы не находите? — говорила Клелия Тротти, глядя на площадь. — И не подумаешь, что находишься на кладбище.
Видите ли, — сказала она однажды, — я никогда не понимала, почему мертвецы, как у нас принято, должны находиться в изоляции, так что для визита к ним порой требуется разрешение, как для посещения тюрьмы. Наполеон был великим человеком, вне сомнения, потому что он привил Европе и Италии, через нашу Цизальпийскую республику, демократические и социальные завоевания Французской революции. Что же до его знаменитого эдикта о кладбищах, я остаюсь того же мнения, что и автор «Гробниц»[41]. Верите ли? Мне бы хотелось быть похороненной тут, снаружи, на этом красивом лугу, в окружении непрерывного шума жизни, и пусть даже это будет мне стоить вечного отлучения.
Она рассмеялась.
— Это лишь мечта, я знаю, — добавила она, — желание, которому не суждено сбыться. Если не считать нескольких лет тюрьмы, пары лет ссылки и теперь жизни под надзором, что я сделала такого важного в жизни, чтобы заслужить могилу среди именитых людей, пусть даже неверующих, нашего города? Меня даже ни разу не избили, представьте себе. Со мной фашисты были более сдержанными. Они ограничились в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда я выходила из начальной школы Умберто I на улице Берсальери-дель-По, тем, что заставили мня выпить пол-унции касторки и вымазали лицо сажей. Всего-то! Если бы не дети, которые на все это смотрели, и многие плакали от страха, уверяю вас, мне бы это даже и не показалось таким ужасным. Стоило являться вдвадцатером, с дубинками, кинжалами, черепами на беретах и тому подобным, чтобы совладать с одинокой женщиной! Тоже мне силачи! Я еще глотала свою касторку, а уже понимала, что чернорубашечники нарвутся на всеобщее неодобрение.
Излюбленной темой ее рассказов все же было тюремное и ссыльное прошлое.
— Тюрьма — настоящая школа, — сказала она в один из вечеров, зажигая новую сигарету об окурок предыдущей (эта привычка, пояснила она, «прилипла» к ней как раз в тюрьме), — если заключение не слишком долгое и не разрушает тела. Я, со своей стороны, благодарна судьбе за это испытание. Одиночество, сосредоточение, пребывание наедине с самим собой — благотворные вещи. Познание себя, многократные попытки борьбы со своими склонностями, иногда завершающиеся победой, — все это возможно лишь в четырех стенах тюремной камеры. Когда я вышла из тюрьмы в в тысяча девятьсот тридцатом году, я покидала свою камеру номер тридцать шесть (видите, какое совпадение? тот же номер, что и у дома моей сестры!) с грустью как будто оставляла там часть себя. Каждый угол, каждая стена, каждая мелочь, все там внутри несет отпечаток страдания. Истина в том, что места, где плакали, страдали, где находили внутренние силы, чтобы надеяться и сопротивляться, именно к ним привязываешься больше всего. Возьмем, к примеру, вас. Вы же могли уехать, как многие ваши единоверцы, и имели на это полное право после того, что пришлось пережить. Однако вы сделали иной выбор. Предпочли остаться здесь, бороться и страдать. И теперь эта земля, этот старый город, где вы родились, выросли и возмужали, стали вдвойне вашими. Вы никогда их не покинете, я знаю!
Она всегда заканчивала этими словами. Даже когда начинала с рассказа о себе и о своей жизни, неизбежно заговаривала о Бруно, о том, что она считала его деятельностью в ближайшем будущем.
Для него, говорила она, ею были уже давно запланированы полезные знакомства с основными представителями городского антифашистского движения; более того, она уже поручила Ровигатти предупредить о его скорых визитах.
С социалистами надо было сойтись в первую очередь. Однако нотариуса Личчи, весьма язвительного и чудаковатого, лучше оставить еще повариться в собственном соку, пока он не стряхнет с себя равнодушие и сам не начнет искать прежних друзей. Необходимо было срочно сходить к адвокатам Баруффальди, Поленги и Таманьини, трем реформистам, жаждущим действия, а потом зайти к адвокату Боттекьяри, чтобы попытаться «подцепить» его племянника Нино, который недавно поступил в контору дяди в качестве практиканта. Речь шла о молодом человеке несомненно разумном и способном, раз уж он сумел добиться авторитета и в Союзе фашистской университетской молодежи, где два года назад, по ее сведениям, он выполнял довольно важные функции. Его необходимо было вовлечь в дело как можно скорее, это ясно, иначе вскоре он попадет под очарование какой-нибудь новой «тоталитарной сирены».
Кроме социалистов, ему надо было познакомиться со старыми республиканцами: такими, как дантист Канелла, портной Скуарча, аптекарь Риккобони. И они в последнее время подавали недвусмысленные знаки, указывающие на их желание двигаться, на готовность во имя общих целей борьбы забыть о вечных обидах и антисоциалистических предрассудках.
Что касается католиков, то их среда, схожая в этом с коммунистической, оставалась в некотором роде замкнутым миром, куда было непросто попасть. И все же адвокат Галасси-Тарабини, хотя бы он, был человеком вполне открытым. В свое время он близко общался и с графом Грозоли, и с доном Стурцо; вступал в противоречие с клерикалами фашистского толка в годы, когда папа Пий XI прославлял Муссолини, чуть ли не объявив его Человеком Провидения: вот человек что надо, им никак нельзя пренебрегать. Надо было также сказать об инженере Сеарсе, либерале скорее правого уклона, но человеке весьма благородном; и о докторе Герцене, пламенном сионисте, пусть так, но которого вполне вероятно привлечь к делу итальянского антифашизма, особенно если его будет приглашать единоверец.
Оставался, наконец, Альфио Мори, товарищ и в некотором смысле ученик Антонио Грамши (они познакомились в тюрьме), человек, о котором ходили слухи: говорили, что товарищ Эрколи, каждый раз, когда тайно возвращался из Советского Союза, все охотнее выслушивал его советы. Мори был самым важным из всех, и поэтому за ним особенно тщательно следили. Ему всегда надо было действовать с крайней осмотрительностью. Например, назначалась встреча, а он не приходил на нее. Назначалась вторая, и он снова не являлся. Только при пятой, шестой встрече подряд Мори наконец решался показаться. В любом случае, если у Бруно будет терпение, может быть, ей и удастся устроить ему встречу даже с Мори…
Она все говорила, говорила… Тени надгробий и стел постепенно вытягивались в траве, луг понемногу пустел, несколько влюбленных парочек двигались в сторону бастионов.
В один из вечеров Бруно лежал, как обычно, у ног Клелии Тротти. Слушая не особо внимательно то, что она говорила, он бесцельно водил взглядом по площади и в какой-то момент заметил метрах в двадцати светловолосого, высокого, стройного юношу, опершегося на раму велосипеда.
У юноши был вид человека, который кого-то ждет, и, чтобы убить время, он погрузился в разглядывание розовых страниц газеты. И вот действительно, почти бегом приближается девушка, тоже светловолосая, тоже красивая и совсем молоденькая. Возможно, она боится, что за ней следят, потому что, двигаясь по лугу, каждые три или четыре шага она оборачивается и смотрит в сторону, откуда появилась.
Но никто, разумеется, за ней не следил. Простое кокетство.
Добежав до своего дружка, она первая бросилась в траву, сразу же расправляя вокруг ног быстрыми и изящными движениями руки белую шерстяную юбку в складку. Другой же рукой она ласково тянула оставшегося стоять юношу, приглашая его сесть рядом.
Теперь они оба сидят рядом в траве, спиной к Бруно, около велосипеда. Их юные головы склонены и почти касаются друг друга. Поддавшись неге вечернего воздуха, наслаждаясь простым соприкосновением тел, похоже, они не произносят ни слова. «Кто они? Как их зовут?» — беспокойно спрашивал себя Бруно, а голос Клелии Тротти звучит в его ухе будто издалека, неразборчивым жужжанием. Хотя он так и не смог, несмотря на все усилия, вспомнить их имена, ему казалось, что он их знает: и юношу, и девушку. В одном он, во всяком случае, был уверен: что они студенты, возможно из классического лицея, и что оба принадлежат к лучшим буржуазным семействам города.
