Юрий Арабов - Биг-бит
«Вот ведь, не отстает! Прилепился как банный лист! — подумал Леонид Ильич, начиная утомляться от этого тяжкого разговора. — Одно слово гэбуха!»
— Кого? — спросил он. — Кого вербуют?
— Советскую семью, — туманно сообщил Андропов. — Осветить подробнее?
— Осветите, — неохотно согласился Брежнев и отчего-то включил настольную лампу.
— Наши люди на Главпочтамте перехватили письмо из Англии, электрический свет начал резать Юрию Владимировичу глаза, и он сощурился. Представитель битлзов приглашает москвичей в Лондон, якобы на прослушивание.
— Не надо, — коротко сказал Брежнев.
— И я так думаю, — обрадовался Юрий Владимирович.
— Они что, из разведки?
— Битлзы?
— Ну да.
— У нас нет таких сведений. Но их может использовать «Интеледжент сервис» даже против их воли.
— Так! — и Леонид Ильич тупо уставился в письменный стол.
— Семью мы будем брать в разработку, — пообещал Юрий Владимирович.
— Не надо, — снова сказал степняк. — Берите битлзов.
— Хорошо. И битлзов…
— В печати… Про печать не забудьте, — напомнил Генеральный секретарь. — Осветить их прогрессивную роль… В деле разложения. Ну и реакционные стороны таланта… Тоже осветите.
— Ну печать… Это не по нашему ведомству, — мягко не согласился с Генсеком Юрий Владимирович.
— Что еще у вас? — степняк тяжело дышал, заметно утомившись.
— Все, — испугался Андропов. — Здесь документы, которые я не успел обсудить. По так называемому диссидентскому движению, — и он указал рукой на папку.
Степняк, набычившись, не отрывал тяжелого взгляда от стола.
— Можно идти? — и Юрий Владимирович поднялся со стула, намереваясь откланяться.
Брежнев поднял на него красные глаза.
— Знаете, что мне приснилось несколько дней назад? — спросил он. — Мне приснился товарищ Полянский. Подошел ко мне сзади и говорит: «Не генсек ты, Леня! Честное слово, не генсек!».
— Чепуха какая-то, — пробормотал Андропов. — Не ожидал от товарища Полянского!
— И я от него не ожидал! — страстно подтвердил Леонид Ильич. — Не по-товарищески он поступил! Я так не делаю!
Отпил «Ессентуков».
— А вы-то сами как думаете?
— По поводу товарища Полянского? — попытался запутать вопрос Юрий Владимирович.
— По поводу генсека! — и Брежнев требовательно поглядел Юрию Владимировичу в глаза.
— Я думаю, куда ночь, туда и сон! — сказад Андропов, дипломатично уходя от прямого ответа.
Леонид Ильич махнул рукой. Жест был сокрушенный, безвольно-отпускающий…
Председатель КГБ вышел из кабинета. Отер платком высокий выпуклый лоб и толстый нос. В последнее время из него вытапливался жир, и Юрию Владимировичу казалось, что подчиненные, замечая это, принюхиваются к его носу, более того, начинают переглядываться и подмигивать друг другу.
Брежнев тем временем, глядя посетителю в спину, решил для себя два вопроса. Во-первых, рассчитаться с товарищем Полянским за свой сон при первом же удобном случае и, во-вторых, выдвинуть битлзам советскую альтернативу. Чтобы играли так же, но пели бы про наше. Последний вопрос он не додумал, решив передоверить его министру культуры.
Он помнил, что министр культуры была женщиной, музыку не любила, но зато любила балет.
Через несколько лет после описываемых событий она покончит с собой, и культура, балет в особенности, начнет чахнуть, хиреть.
Глава десятая. Остановки на пути в Лондон
Мама написала странное письмо. В первом абзаце она горячо благодарила партию и правительство за проводимую ими внешнюю политику. Ниже, напомнив адресату о важности культурных контактов, попросила выпустить в Англию сына в сопровождении родителей за государственный счет. А напоследок, более решительным тоном, предложила дать ей отдельную квартиру и прописать в Москве мать и сестру из Уфы.
Перед сном она прочла письмо вслух Лешеку.
Тот почесал затылок и сказал, что вещь, в самом деле, удалась. Стиль энергичен, тон решителен.
— Но, может, у тебя какие-то сомнения? Поправки? — требовательно спросила мама, испытывая в душе неуверенность и тревогу.
Лешек опять почесал затылок, но уже другой рукой.
— Почему ты хвалишь только внешнюю политику? — резонно спросил он.
— А какую ж еще хвалить?
— Разве нет никакой другой политики, кроме внешней?
— Есть! — расстроилась мама. — Вот дура!
— Именно, — согласился отчим. — Впиши, бардзо, «и внутреннюю».
— Хорошо, — мама уже взяла ручку, даже сделала на письме какой-то штрих.
— Не могу! — выдохнула она. — Не могу я хвалить эту внутреннюю политику! Рыба пропала, с колбасой и мясом перебои.
В этом она была права. С рыбой назревал полный швах. Народ ругался на появившуюся в продаже пристипому и бельдюгу, называя их прилюдно блядюгой и проституткой. О крабах и икре вспоминали, как о потерянном рае, а копченую треску расхватывали за полчаса. Вскоре ценники с бельдюгой и пристипомой убрали, написав чернилами новое, непривычное название «Ледяная». Но рыба под ним осталась та же.
— А что ты тогда хвалишь внешнюю политику, зачем врешь? — спросил Лешек. — Тебе нравится Чехословакия? Гляди, они скоро и в Варшаву войдут!
— В самом деле, — опять согласилась мама. — Я, пожалуй, про политику вообще вычеркну.
И тут же сделала в письме пометку.
— И про Лондон, — подсказал отчим.
— В каком смысле?
— Вычеркивай. Нереально это. Ну куда он поедет? — и Лешек показал на притаившегося в кровати Фета. — Что он там будет делать? Слюни пускать?
— А что же тогда оставлять? — растерялась мама.
— Дай-ка я посмотрю, — отчим надел очки и стал походить на вальяжного ученого кота.
— Значит, про Лондон исключаем. А про тетю Валю из Уфы тем более.
— Это еще почему? Что ты плетешь?!
— Это — сугубо политическое дело. Целый народ выслан из Крыма, зачем?
— Затем, что так захотелось этому людоеду! — мама махнула рукой, имея в виду Сталина.
— А ты спросила себя, если бы этот народ организовал хотя бы один партизанский отряд, когда Крым был под оккупацией, его бы выслали?
Мама запнулась и не нашла что возразить.
— Значит, вычеркиваем, — Лешек провел в письме жирную черту.
— Тогда и про квартиру, — сказала она. — Это уж совсем нереально!
— Почему же? При таких объемах капитального строительства? Смотри, что получилось! — и отчим с выражением прочел: — «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь ЦК КПСС! Прошу предоставить мне отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе города Москвы». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Не поеду я ни в какой новый район! — отрезала мама. — Что ж, нам до студии на метро добираться?
— Как знаешь. Значит, просто оставь в письме «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь!». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Да не слушай ты этого мерзавца! — подал голос Фет. — Пиши, как решила!
— Не знаю, не знаю, — пробормотала мама в задумчивости. — Как бы этим письмом не навредить!
Отчим почему-то не прореагировал на бранное слово и уставился в телевизор, по которому передавали «Кинопанораму». Ее вел седовласый человек приятной наружности, соблазнивший когда-то дочку Сталина и отправленный за это на перевоспитание в лагеря. Несмотря на постигшую его неудачу, седовласый мягко шутил и элегантно на что-то намекал, — за это передачу и любили.
Мама мучилась с письмом еще долго. Фет, тараща сонные глаза со своей кровати, расположенной на другом конце двадцатиметровой комнаты, видел, как она что-то правит и что-то вычеркивает. И проснулся глубокой ночью от сказанных в сердцах слов:
— Оставляю все как есть! Будь что будет!
На следующий день мама взяла Фета за руку, и они поехали на метро до станции «Библиотека имени Ленина».
В Москве выпал первый снег. Он не размок, как в нынешнее время, а лежал на тротуарах крепкой сахарной коркой.
Они прошли мимо Манежа, закрытого на реконструкцию, вступив в голый Александровский сад. Там, в маленькой круглой башне, от которой шел асфальтовый мост к недавно построенному Дворцу съездов, находились кремлевские кассы, и Фет поначалу думал, что им предстоит достаточно нудная и мрачная экскурсия по местным казематам.
Он ходил в Кремль только раз, совсем маленьким, и ничего не понял. Поскольку государство твердило, что Бога нет, то округлые здания с нескромными золотыми шапками теряли всякий смысл. В них было темно, и со стен смотрели какие-то вытянутые фигуры, вызывавшие подспудный ужас.
Это была эпоха, когда по телевизору регулярно, ближе к ночи, показывали кинофильм «Чудотворная». Там верующая старушка-изувер пугала внучка' какой-то старинной иконой, найденной во дворе бывшего монастыря, который экономная власть переделала под авторемонтные мастерские. Внучек пугался иконы до хрипа, и только пионерская организация с трудом объяснила ему, что это никакая не чудотворная, а просто старые краски, лишенные всякого художественного значения. Внучек опомнился, поехал в лагерь «Артек», а бабушку посадили. Тогда же в телевизор залез какой-то симпатичный интеллигентный священник в рясе. Он, как честный человек, ушел из церкви из-за того, что при крещении младенцы простужались и начинали чихать. Фету почему-то нравился этот кошмар. Нравился бывший священник не оттого, что он бывший, а оттого, что за ним угадывалась, пусть и преданная, но тайна, нравились простуженные младенцы, кричащие «Мама!» и «У-а, у-а!!», когда их опускали в святую воду. Да и старушка-изувер из фильма внушала уважение, — внучек с красным галстуком был настолько мерзок в своей наивности, что его хотелось запугать, если вообще не удавить на этом красном галстуке. Сам Фет носил галстук в кармане, сдирая его с шеи сразу же после того, как покидал школу. Кумач от этого был вечно смят и захватан чернильными пальцами.
