Юрий Мамлеев - Блуждающее время
Орлов наклонил свою нездешне-бычью голову.
Лицо улыбалось, но глаза были как всегда неподвижно мерцающие и вне миров.
– Да будет это все, будет! – расхохотался вдруг он, – только таким людям, как Марина, это все быстро надоест.
И он подмигнул Марине, хотя глаз по-прежнему оставался далеким.
– И успокойтесь, Спиридон, – Григорий Дмитриевич даже привстал, – я знаю: вы вырветесь из земной тюрьмы…
Спиридон как-то радостно сник, так же быстро, как и взорвался, и со странным благодушием опять бросился спать.
– У него все в норме, – заметил Орлов, возвращаясь глазами к Марине, – маленькие ранящие его шажочки… Ему хорошо бы познать, что этот мир – болезнь…
– А Россия? – вдруг спросила Марина.
– Россия… Как-нибудь поговорим потом, – так же внезапно ответил Орлов, странно и загадочно улыбнувшись.
Тайная красота хлынула к лицу Марины.
Она встала и вдруг совсем близко подошла к Орлову. Это было почти немыслимо – так стоять близко от Непостижимого, хотя и в виде человека.
Но она слегка прикоснулась к нему рукой и ушла.
Глава 23
Позже вечером в заброшенный, наполовину покосившийся этот домик ввалился Черепов, грязный, но трезвый. Первого, кого он увидел, был Спиридон, который сидел за столом веселый, подтянутый и умный. А недалеко в кресле – Орлов, согласный принять:
– Проходи, Климушка, проходи! С неба, что ли, упал?!
Черепов, конечно, заранее знал, где находится этот второй дом Орлова, и его тянуло к нему, недаром для своего лесного запоя он и выбрал ближний к Орлову лес, приехав сюда от недостаточно прожженных Никитиных.
Но Спиридон крайне изумился.
– Он ваш, Григорий Дмитрич?! Ваш?.. Вот это да… Ведь меня вел по опушке, когда я был в состоянии…
И Спиридон развел руками. Был он сейчас грандиозно нормален.
Черепов пробормотал:
– Ax вот оно что… Ну теперь все понятно, не ваш и не чей, хотя я, Григорий Дмитриевич, – и Клим бросил мрачный взгляд на Орлова, но не по отношению к нему, а вообще.
Спиридону стало не по себе.
– Я на скамейку к бабушкам пойду покурить, – сказал он Орлову и тяжело двинулся к дверям.
Но до его слуха все-таки донесся замирающий голос Черепова:
– Ничего у вас не получится, Григорий Дмитриевич… Все бесполезно… Любые прорывы – это иллюзии. Мы живем на дне ада, и если у нас есть надежда, то только не на себя…
«Ишь ты», – подумал Спиридон.
И потом Черепов продолжал, но Спиридон уже не слышал:
– Не выбраться из этой пещеры, из этого мира. Чем ближе, мы думаем, что приближаемся к выходу, тем глубже мы погружаемся в мерзкую тину мира сего, и тем дальше отдаляемся от выхода. И весь этот свет в конце тоннеля – он не наш, это только отблеск, игра или просто ведьмины огоньки… А вы хотите еще большего, чем света. Я уверен, не будет ничего для человечества, кроме тотального срама. Мы обречены, и в этом наше загадочное предназначение… Значит, кому-то свыше нужна наша гибель, и надо искать Кого-то, кто еще выше, чтобы…
Неожиданно Черепов заметил, что он обращается к пустому креслу, хотя то не отвечает. Орлова нигде не было, ни в кресле, ни где-то еще.
Клим замер, выругался, пробормотал, что-де все понятно, и с яростью продолжал говорить туда, в пустое кресло. Вошла какая-то толстая, но мрачная старуха, и не удивившись такому разговору, поставила на стол пышный самовар, баранки и другое, прямо перед пустым креслом.
Черепова добило это полное согласие с пустым местом, как будто так и положено, несмотря на любезное приглашение: мол, проходи, Климушка, проходи! Махнув рукой, Черепов направился к выходу.
– Да куда же вы убегаете, Климушка, – раздался голос откуда-то сверху, с потолка, или с полу чердака, что ли. – Присядьте, раз обречены.
Черепов неожиданно для себя действительно сел и удивился этому.
– Хохотун вы все-таки, Орлов, хохотун… Ну хорошо, сдаюсь.
– Как Ульянушка-то, жива-здорова?
Клим ничего не понимал, откуда голос, кресло было пустое, и его поглотила эта жуткая пустота.
– Да что вы дуетесь, Климушка… Сестрица-то жива?
Орлов явно был уже в комнате, подходил, но Клим ничего не видел, втягиваясь нутром в эту пустоту и оцепенев.
Возникнув, Орлов похлопал Клима по плечу.
– Чаек-то готов, тут и баранки, плюшки, пейте чаек-ти, обреченный…
Черепов как-то сразу пришел в себя, посмотрел на Орлова и усмехнулся:
– Всё уроки смертным даете, Григорий Дмитриевич… Ну-ну… Вот и я, грешный, влип.
– Ни во что вы не влипли, Черепов, кроме как в самого себя. Пейте. С похмелья помогает.
– Не в себя я влип, а в мир этот. Не утешайте.
Черепов опять взглянул на Орлова. Лицо его стало вдруг доброе-предоброе, ну прямо малиновое, но внутри, в глубине глаз было все то же, неописуемое и далекое: и доброта, и любое другое человеческое могло в любой момент упасть как шутовской колпак.
Черепов все понял, вздохнул и все-таки сказал:
– Не верю, что не обречены.
Орлов внезапно чуть посерьезнел и ответил:
– Правильно, Клим, правильно. Не верьте. Это вам очень идет. Это по-вашему. А там посмотрим. Но когда придет то, о чем вы думаете, вам не будет тяжело, но будете ли вы тогда вообще, это еще вопрос.
Черепову стало жутко: не столько за себя, сколько тотально.
– Я, пожалуй, пойду, с вами худо…
– Так-так!!!
Черепов опять взглянул на Орлова и вдруг молниеносно высказался:
– Зачем вы к людям-то пришли, вы же не человек… А им нужен богочеловек… человек… Но вы к людям никакого отношения не имеете… Пришли бы к богам, к звездам, к самому бытию. Хотя вы, конечно, ответите, что человек-то не только человек. Видите, я все-таки сдался вам, и я это чувствовал, когда шел сюда сквозь лесной запой…
– Ну вот вы и прозрели малость.
Черепов встал.
– Я ухожу.
– Что так?
– Ухожу.
Орлов проводил Черепова до выхода. В саду уже была тьма, родная, но тьма. Божество приняло форму пространства. На прощанье Черепов обернулся и резко сказал:
– А все-таки все обречены… по большому счету…
Орлов безразлично кивнул головой, и непонятно было, что это значило, и не обращая внимания, напутствовал:
– А вот эта история с Павлом Далининым продолжается и продолжается… Да, плоховато, но, значит, так и надо. Привет ему передайте.
Глава 24
Павла разбудил телефонный звонок. Опять дребезжал в трубке вездесущий голосок Безлунного:
– Павлуша, ты слышь меня?.. Я тебе вот что скажу, ищи, ищи Никиту, ты прав в этом, но насчет твоего вечерочка, тридцать с лишким годков назад, поменьше трепись… Так ты ничего, но когда напьешься, несдержан у меня… Ты учти, ведь на тебя тогда дело было заведено об изнасиловании… Етой… которая померла еще, кажись, до твоего рождения… Ты, Павлуша, этим не шути: дело пока лежит, но оно еще не закрыто… Не шуми, а то вдруг засудят… Оно, конечно, вроде получается, что ты ее изнасилил, когда тебя еще не было… Но, знаешь, у нас все бывает, если надо, сведут концы с концами… Мы, Паша, логикой и всякой ерундой не отличаемся…
Павел со злостью повесил трубку. Как раз сегодня он собрался с Егором к хохотушкину, смехуну, искать Никиту. И они пошли, несмотря ни на что.
Смехунок оказался не таким насмешливым, как думалось, на первый взгляд, даже мрачноват, даже как-то доисторически мрачноват. Вначале не хотел даже пускать, но потом снизошел. Вошли в темную, с низкими потолками квартиру, кругом была уйма всякого хлама, пыли.
«Что ж тут смешного?» – подумал Егор. И в этот момент хозяин дико захохотал. Егор и Павел даже вздрогнули от неожиданности и переглянулись. Павел, которому все сумасшествие мира сего стало сильно действовать на нервы, рявкнул на хозяина:
– Что вы так хохочете?? Мы что, для вас нелепы?!
Хозяин (его почему-то все звали по-детски Боренька, хотя ему было уже далеко за тридцать) вдруг сразу сник, стушевался и проговорил:
– Да что вы, ребята, как я могу… Не обижайтесь… Особенность у меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная… Я ведь не над вами смеюсь… Проходите вон сюда на диванчик.
«Ребята» с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану. Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота, приговаривая при этом:
– Несчастные они, все эти животные. Совершенно хохотать не могут. Плакать – плачут, а чтоб хохотать – ни-ни.
Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо на него с противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского с неподвижными глазами.
– Как-то он не очень сочетается с вашей смешливостью, – заметил Далинин.
– Это почему? – оторопел Борис, – мы с ним очень хорошо живем.
– Ну и на здоровье.
– А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим хохотом? – вмешался Егор.
– Как же над чем? – опять совершенно оторопело, удивляясь, точно все только что родились, спросил Борис. – Да над всем. Мне все смешно.
– Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно. Это опасно – могут принять на свой счет, а не на счет «всего», – немного нагрубил Павел.
