Наталия Медведева - Отель "Калифорния"
— О, Настия, простому человеку вообще не свойственно интересоваться чем-то дальше своего дома, семьи…
— Банковского счета! Но поэтому глупо думать, что эти простые эмигранты прибегают в Америку из каких-то высших побуждений и свобод. Да, свобод открыть свою лавочку! Все эти боат-пипл в конце концов и селятся рядом — во вьетнамских, корейских и каких угодно гетто. Так же, как и советские евреи. Интеграция может только с внуками и происходит, а бабушки очень против американизирования! Что же это значит? Для чего они в Америку приезжают, а?
Дарио принес круглый блин дымящейся пиццы. Он чокнулся своим стаканчиком о Настин и Ричарда и вернулся к бесплатным посетителям продолжить беседу о том, что, видимо, придется закрываться, что американцы настоящую пиццу не понимают, что им нужны гамбургер и кока-кола и что, может, место плохое и «мамма мия и порка мадоска, и мани, и мани, и опять мани».
Настя пошла поставить новые диски. Оперевшись о джук-бокс, она разглядывала названия и думала: «Чьи интересы я отстаиваю? Народ везде одинаков. В Союзе — серый под асфальт. Здесь прикрыт более цветастыми тряпками. Но как и в Москве, только определенный контингент людей посещал кинематограф, так и здесь — одних и тех же я встречаю с Другом на фильмах Маковеева, Пазолини, Фосбиндера… Вот именно с Другом! А с Сашей и Ричардом я трахаюсь. Да, с Ричардом еще по-английски говорю». Она вернулась к столу и не удержалась, чтобы не сказать, что пожить в Европе, особенно в соцстране, полезно было бы многим американцам.
— О'кей! Чтобы вернуться и работать в славик департменте какого-нибудь университета? Мизерия, как говорят итальянцы, раз уж мы у итальянцев!
— Это только в Америке культура — мизерия!
— Ох, я очень хорошо знаю ваши европейские дела. Ребенок должен учиться музыке, фигурному катанию, балету и еще фак знает чему… Сама возмущаешься повальным увлечением теннисом. Все не станут Джимми Конарсами, а те, кто на пьяно учится играть, не обязательно окажутся Шопенами.
— Игра в теннис развивает руки и ноги. Мало кому она повышает банковский счет. А музыка повышает общую культуру. Но, конечно, в Америке это ничего не значит. Потому что нельзя перевести на деньги, на доллары. А во сколько тысяч оценивается ваша общая культура, в какую сумму?! Ха-ха, Дикуша, как называет тебя твоя жена! — Настя залпом выпила вино.
— Слушай, что же вы, такие культурные, в таком говне живете?!
— Я там больше не живу! И потом, кто это сказал, что это говно? Вы? Почему это вы стандарты устанавливаете? А они там так живут, потому что на большее не способны, значит. Все ждут приказа откуда-то сверху. Не обязательно государственного, а начиная еще со школы… Фу, надоело ругаться, кто где больше колбасы ест!
— Я не ругаюсь. Это тебе надо спорить. Друг твой правильно сказал — вам лишь бы дай поспорить… Поедем домой.
Они долго прощались с Дарио и его приятелями. Спорили по поводу счета — Дик не хотел скидки. Объясняли потерявшемуся парню из Иллинойса, где находится «Пуссикэт», и уехали наконец, сказав чау-чау-чау!
Насте стало тепло от сказанного Ричардом «поедем домой». Она положила голову ему на колени, под руки на руле.
— Мне вставать завтра в семь утра. Для съемок альбом-ковер[123] группы «Hoo-Doo Voo-doo»!
— Хэй, ты знаешь, что это значит? Это секта такая. Вудуизм индейцы практиковали. Аху-ду — bad luck[124]! Тебя под ведьму будут гримировать? Очень правильно выбрали!
— Э, потише, а то я укушу тебя за твой худу!
— Почему? Тебе не нравится?
— Нравится. Но то, что нравится, может стать необходимостью. Значит — зависимостью. А это опасно, зависеть, ты ведь сам знаешь, бывший архитектор…
Электробудильник зажужжал в 6.45, Настя приподнялась выключить и легла на вытянутую уже руку Ричарда: «Останься немного, пусс…»
Утренний свет пробивался сквозь щели неплотно задернутой шторы. Птицы галдели, отстаивая места на ветвях. Шелестели их крылья, пролетающих мимо кустов, и ветви касались мелкой сеточки на окне. Настя вдруг вспомнила, как всей семьей они ездили в выходные на дачу. Была ранняя весна, и приходилось еще топить огромную печь, разделяющую две комнаты. Отец вставал и приносил из ледяной прихожей дрова. Настя, уже проснувшаяся, ежившаяся в своей комнатке на кровати под тремя одеялами, слышала, как он отщипывает лучины и ими, и бумагой поджигает уложенные в печку дрова. Когда они начинали потрескивать — разгорались, — отец шел обратно в постель и Настя слышала, как тихонько они с мамой смеются за стенкой. Потом мама вставала и начинала готовить завтрак на раскаленной уже плите. Настя вылезала из постели и в пижаме, засунув ноги в обрезанные валенки, выбегала — «Мамочка, я так замерзла! Я маленькая снегурочка!» — и она забиралась к отцу в постель. Он уже курил папиросу и ему было не холодно — он был открыт по пояс и руки держал за головой. От него пахло табаком, печкой и немного потом. Настя долго помнила этот запах и еще — рыжеватые волосы под мышками. Она устраивалась рядом с отцом и просила: «Ну, рассказывай про собак!» И он рассказывал, дымя папироской, покашливая, прищурившись, глядя в потолок, будто приглядываясь к картинкам в памяти. Про сибирских лаек — одну так и звали Лайка, а имя второй Настя сейчас уже не помнила, — на которых отец ездил. «Быстро, снег кругом. В носу, во рту. А они бегут, лают. Одна вдруг боком пойдет, еще чуть-чуть, и перевернет тебя. Эх, едрит твою налево! хлестанешь ее…» — «Ой, папочка, ей же больно! Это Лайка непослушная была?» — «Не больно. Едрит твою, такую-растакую!» — «Что это за прибаутки у вас там?» — смеялась мама у печки. «Не мешай, мамочка, мы на собаках! Такую-растакую! Ну дальше, дальше…» Настя знала, что дальше. Лайку потом убили. На отца в лесу рысь напала — с дерева прыгнула, у него шрамы навсегда остались. Но он рысь поборол, пристрелил ее. А собаки вокруг крутились, и кто-то из охотников выстрелил и попал в Лайку. Отец долго хранил хвост Лайки и ушко рыси, с кисточкой. А еще у него был шрам на переносице и верхней губе — это его конь копытом ударил… Мама пела у печки и жарила деревенскую яичницу — с картошкой, луком и кусочками сала…
Настя встала, пошла в ванную и расплакалась под душем: «Лучше бы у меня не было родителей. Или лучше бы они уже умерли. Я бы не чувствовала себя обязанной перед ними. И себя бы не ощущала одинокой. Я бы знала, что я — одна». Она протянула руку из-за занавески за полотенцем — там же была повешена рубашка Ричарда. Она поднесла ее к лицу — пахло Ричардом. «Никогда я никем не буду. Потому что мне дороже личная жизнь, эмоциональная. Надо стать холодной и расчетливой, чтобы чего-то добиться в этих джунглях».
Она выпила кофе, приготовленный для нее Диком. Он поправил на ней шарфики Аксидента, поцеловал в щеку и помахал ей, выезжающей из гаража, рукой. «Как папа в школу провожал», — Настя поехала в Беверли-Хиллз.
В дешевом паркинге на Little Santa Monica машин еще не было. Настя оставила свой «Фиат» с краю. Это чтобы через сорок минут посланной из салона девочке бросить в митер[125] еще 25 центов, не искать долго машину. Через сорок минут паркинг будет набит машинами обслуживающего персонала Беверли-Хиллз — «тойотами», жуками «фольксвагенами», «тойотами» опять и еще «тойотами».
В салоне двери были открыты, и хозяин Сэми широкой шваброй выметал на тротуар оставшиеся со вчерашнего, видимо, последнего клиента волосы.
— Хеллоу, любовь! Хорошая девочка — свеженькая. А я плохой. Слишком много шампанского вчера. — Сэми поцеловал Настю, и она почувствовала «волдырность» его щеки, от шампанского.
— Ох, я тоже так хочу иногда шампанского, много-премного! Но когда на утро съемки, да еще с таким фотографом, как этот Зипперман…
Зазвонил телефон, и Сэми бросил швабру. Настя пошла в маленькую раздевалку и выбрала самый яркий халат.
— Это он, Зипперман звонил! — крикнул Сэми. — Он нервный, да?
— Надеюсь, что во время съемок он не будет нервным. — Настя сняла с себя всю одежду, оставшись в красных трусиках, пахнущих шампунем; она выстирала их в шампуне, иначе на них была бы сперма. — Я должна была три раза ездить показывать свое портфолио, мерить какие-то купальники, — она вышла в ярко-розовом халате, завязанным кушаком в большой бант.
— Беллиссимо! Садись сюда. Белла, белла!
В Беверли-Хиллз говорили на иностранных языках. То есть вставляли иностранные словечки — капиш? салю! бене! Произносили названия фирм на французский манер. У всех, правда, по-разному получалось.
Сэми был мексиканец. Он скрывал свое происхождение. То есть говорил, что родился уже в Америке. Настя думала, что он обманывает. И ей нравилось, что он мексиканский мексиканец. Сознавая свою принадлежность к нации, используемой в Калифорнии как самая дешевая рабочая сила, он не очень выпендривался.
