Николас Борн - Фальшивка
Добравшись до Рю Хамра, он хотел купить кое-какие детские вещички, но ни одного открытого магазина не нашел. Кто-то его окликнул с другой стороны улицы. Это был Хофман – помахал из дверей и тут же скрылся в глубине кафе. Лашен перешел через улицу. Столы и стулья перед кафе были сложены штабелями и привязаны цепочками, хотя предвечернее солнце еще тяжело падало на улицу, проливая как бы смягченный светофильтром свет; от этого света и суеты прохожих создавалось приятное, расслабленно-ленивое настроение. За столиком вместе с Хофманом сидел Рудник, он тоже махал рукой.
– Вы позволите вас угостить? Пожалуйста, заказывайте!
Он заказал для Лашена пива. Хофман хмурился и прятал глаза. Лишь когда Лашен спросил, есть ли какие-нибудь новости, ответил, хотя и вопросом на вопрос:
– Позволь узнать, а ты-то чем все это время занимался? Я тебе прямо должен сказать – меня просто распирает от злости, так и знай, скоро я соберу монатки и улечу домой. Так вместе не работают.
– Мне кажется, вас интересовала тема торговли оружием? – вмешался Рудник.
Лашен пропустил его вопрос мимо ушей. А Хофману ответил:
– Совершенно не понимаю, из-за чего ты злишься. Тебя-то лично что обидело?
– Сегодня в полдень мы должны были ехать в Дамур с военной автоколонной палестинцев.
– Тебе позвонили?
– Халеб оставил информацию у портье. Не позднее четырнадцати часов мы должны были прибыть в штаб-квартиру палестинцев на улице Мазра.
– А что, Халеб упомянул в своей информации, что речь идет о Дамуре?
– Интересно, о чем еще, по-твоему, могла идти речь?! Ты, что ли, не слышал, что их артиллерия лупит с гор по Дамуру? – Хофман покачал головой, на его лице была тупая злобная улыбка. – Он сказал, что теперь проехать в Дамур по дороге вдоль моря невозможно, причем до города не добраться ни с севера, ни с юга. Значит, остается один путь – через горы, а это дольше. И везде в горах полным-полно вооруженных людей, то ли военных, то ли каких-то разбойников-бандитов. Они не станут спрашивать, на чьей ты стороне. Но ты же у нас молодец, – съязвил Хофман, – ты ни на чьей стороне. В общем, я договорился. Завтра утром, в семь, мы должны быть на улице Мазра. Оттуда пойдет новая транспортная колонна, они должны доставить оружие в Бейт-эд-Дин, а может, и дальше. Мост через Нахр-эль-Дамур взорвали, ну значит, от реки пешком придется топать. Надеюсь, мы не опоздаем. А если опоздаем, что ж, опять будешь из пальца высасывать всю историю или спишешь с американцев.
– Меня это не касается. – Рудник откинулся на спинку стула. Лашен и Хофман, оба как по команде поверулись к нему. – Ваш друг, – сказал Рудник, – сердится только потому, что ему самому пришлось просить и обо всем договариваться. Я ездил с ним в штаб ООП и смог, скажу без ложной скромности, кое-чем помочь. Я вам уже говорил, господин Лашен, у меня в этой стране очень хорошие связи, и я всегда рад, если при моем посредничестве перед вами откроются кое-какие двери. Но вам решать, что вас интересует и о чем вы предпочли бы не сообщать вашим читателям.
Лашен от смущения только бормотал «да-да» и ухмылялся. Вот педанты, своими упреками они здорово его пристыдили, и он не мог даже разозлиться. Хофман сидел отвернувшись и вообще с таким видом, словно он с удовольствием предоставил Руднику выполнять всю грязную работу. В этом смысле Хофман, конечно, оценил старика абсолютно правильно, понял, что тот с удовольствием берется за грязные делишки и с особенным удовольствием – ради других людей, которые настойчиво просят, чтобы он сделал грязную работу вместо них. Итак, старикан на побегушках у Хофмана, так же как у его превосходительства Тони; возможно, он на побегушках и у Халеба, причем уже давно, да, несомненно, Рудник – человек Халеба.
– Между прочим, – сказал Рудник, – в Маслахе вчера вечером состоялась карательная акция. Убито пятнадцать мусульман. Минимум пятнадцать. Эти парнишки из «фаланги» ни с кем не чикаются. Вот, посмотрите-ка, снимки сделал сирийский фоторепортер. Я ими разжился не просто так, а чтобы отдать вашему другу. Купил по эксклюзивной цене, за пять тысяч долларов. Господин Хофман уже позвонил в Гамбург и все согласовал насчет расходов.
Хофман покачивался на стуле. Он закрыл глаза и всем своим видом показывал, что не желает участвовать в разговоре. Рудник раскрыл на коленях папку с фотографиями и начал перебирать их. Лашен наклонился вперед и смог кое-что разглядеть, хотя и не все. Трупы на земле. Кто-то в маске поднял и держит двумя пальцами отрезанный член. Человек – нет, измочаленный, изодранный в клочья кусок мяса, летит в облаке пыли над землей, он привязан тросом, который прикреплен к джипу. Мужчины, кто-то в арабской, кто-то в европейской одежде, поставлены в ряд у какого-то дома, лицом к стене, руки за головой. В этом же кадре слева – стволы автоматов. Рудник пояснил: стена – это каменная ограда местной бойни. Не кажется ли вам, господин Лашен, что это символично? Дальше. Серия снимков. На них – двое из тех людей, обернувшиеся на охранников, расстреляны и сползают по стене на землю.
– Когда я первый раз увидел эти фотографии, – сказал Рудник, – мне чуть дурно не сделалось. Но надо уметь смотреть правде в глаза! Любой правде! Чтобы каждый понял, что такое реализм. Мне кажется, журналисты должны понимать это очень хорошо.
Лашен содрогнулся – этот голос был хуже, чем сами фотографии. Потому что в голосе Рудника не звучали нотки садизма, наслаждения. В нем была лишь бесчувственная деловитость, и она вывела из себя Лашена; этот липовый принцип – никогда и нигде не закрывать глаза, что бы им ни предстало, эта самодовольная гордость тем, что ты способен смотреть широко открытыми глазами на все, что бы ни происходило вокруг, эта убийственная объективность, с которой такой вот человек, как Рудник, никогда не поддастся искушению себя самого поставить на место умирающего, убитого, увидеть пустоту, небытие, в которое низвергнуты убитые, представить себе, что оно ждет, небытие, что оно готово поглотить тебя; или хотя бы на миг стать другим, отстраниться от своего собственного взгляда на вещи.
Вот такого человека я мог бы убить, подумал Лашен, в отместку за то, что он так ловко осваивается с реальностью, в отместку за то, что он так много видел, но абсолютно ничего при этом не почувствовал. Такой человек не должен размножаться, не должен сеять свое семя. Не разум ведь завел его так далеко, и не знания или опыт научили его принимать все, что бы ни случилось, с хорошо темперированным презрением к людям. Его презрение к людям ничем не обусловлено; бронированный типчик и незаурядный организаторский талант… а ведь это хорошо, подумал он, что сам ты мучаешься как тяжкой болезнью своей журналистской объективностью, – тем, что корреспондент ни в чем не участвует и ни за что не отвечает.
На последнем фотоснимке был кто-то» е маске и сверкающих высоких сапогах. На шее у него висели на цепочках несколько распятий – кресты разной величины. В одной руке – ручной пулемет, ножки на плече, другой рукой схватил за волосы девушку и тащит ее в подворотню.
Рудник сказал:
– Очень живо и пластично можно вообразить все, что произойдет в следующую минуту там, в подворотне. – В его голосе послышалось отвращение к поступкам, которые по собственному произволу кто-то совершает в порядке нарушения воинской дисциплины. А знает ли господин Лашен, спросил Рудник, что значит быть изнасилованной для девушки мусульманки?
Лашен встал и сказал Хофману:
– Пожалуйста, заплати за меня. Вечером приходи, если хочешь, – поговорим. Я буду у себя. Или можем встретиться завтра утром, за завтраком. – Кивнув Руднику, он ушел.
Поднявшись в номер, позвонил Ариане. Она плакала, буквально захлебывалась рыданиями:
– Что они сотворили с моей девочкой! Нет, это невозможно описать, что они с ней сотворили! Раньше, когда я еще не знала ее, когда еще ничего не могла сделать! Все тельце в коросте. У нее жар. На всем тельце ни пятнышка здоровой кожи. Ах нет, конечно, я преувеличиваю. Сейчас врача жду, с минуты на минуту должен прийти. Знаешь, я вдруг стала жутко мнительной. И постоянно воображаю, будто весь мир ополчился на моего ребенка. Знаешь, я в страшной обиде на весь мир.
– Я очень хотел бы помочь тебе чем-нибудь. Может, мне прийти?
– Нет, не надо. Не приходи. Сперва я должна сама во всем разобраться. И пусть врач придет. Мне надо побыть одной с моим ребенком. Уж ты, наверное, это понимаешь. – Она повесила трубку.
19
Джипы и бронемашины с установленными на них орудиями выстроились над ущельем, где резко обрывалась ухабистая пыльная дорога. Молодые палестинцы принимали на плечи ящики со снарядами, которые сгружали с автомашин. За все время пути ни один из парней не произнес ни слова, почти никто и не посмотрел на Лашена и Хофмана. Сейчас палестинцы со своей поклажей быстро спускались по осыпям, исчезая среди темно-зеленых пиний. Доносились лишь одиночные выстрелы, вроде бы беспорядочные, раздававшиеся в разных местах. Хофман фотографировал автоколонну на фоне нарядной сочной зелени, симпатичные картинки, будто снимки авторалли где-нибудь в тропиках. Раз-другой, обернувшись, навел фотоаппарат на Халеба, который курил, привалившись спиной к крылу грузовика. Следом за теми, кто шел с грузом, спускались, чуть отстав, двое в черных шапочках, как у лыжников, и с завязанными на шее платками, держа палец на спусковом крючке и туго натянув плечевой ремень своих «Калашниковых». Халеб поманил к себе Лашена с Хофманом. Предупредил, что идти надо позади солдат, не вылезать вперед, строго выполнять все распоряжения. «Что бы вам ни пришлось увидеть, не забывайте: Дамур – это наш ответ на Карантину и Маслах, – сказал он. – А теперь идите! И не отставайте, держитесь впереди замыкающих».
