Марианна Гончарова - Этюды для левой руки (сборник)
Аллочка долго не раздумывала: мол, это ведь не настоящая Божья Матерь была, а Евгения Васильевна… И потом, все же на свадьбу куплено… И вышла.
И все было плохо…
* * *Вскочили с мамой в последнюю маршрутку. Все места заняты, стоим. Мама – дама уже не юная. Стоит с трудом, зацепилась одной рукой сверху за спинку сиденья, держится… Рядом сидят две молодушки, чирикают о том, что можно кушать в пост, что нельзя. Одна перед другой хвастаются, как они себя ограничивают. И перечисляют: «Цэ нэ можна йисты. Бо то грих. Весилля граты нэ можна. Бо то грих. Спивати, танцювати не можна. Бо то – грих».
Хотя по ним не скажешь, что они постятся и о душе думают – краснощекие обе, пышные, глазки заплывшие. Чирикают, сплетничают, своих товарок обсуждают и отводят от мамы, вынужденно нависающей над ними, глаза. Проезжаем мимо церкви, молодушки привстают – думаю, ну совесть заговорила, – привстают, неистово крестятся на церковь, шепчут что-то старательно, удобно усаживаются назад и продолжают о своем, о девичьем: можна – нэ можна. Грих чи нэ грих.
«Божевильни танци»
Больше всего на свете я боюсь потерять способность удивляться. Мне всегда жалко людей, которые пожимают плечами и говорят: «Я уже ничему не удивляюсь…» От этой фразы недалеки два основных события – проводы на пенсию и похороны.
Вчера меня опять удивило. Культурный шок напал и сильно надавал по башке. Я попала на конкурс современного танца, в котором принимали участие школьники из 36 сельских школ. Почти все танцы были на одно лицо – дискотека практически: квадратно-гнездовым способом по сцене расставлены девушки, они почти синхронно делали руками и ногами, как будто снимали сливы с нижних веток, – справа-слева, справа-слева – и одновременно очень хотели писать, поэтому мелко перебирали ножками: ой-ой, счас описаюсь, ну и ручками, коротенько так, от локтя – как если бы не ручки у них были, а ласты, – справа-слева… А личики у них «ой, гспадцзи, очень мне это надо», как кто-то писал – «с выражением насильственно попранной женственности». (Или это я писала?..) При этом странная эта статичная композиция называлась «Божевильни танци». Когда ведущие объявили «Божевильни танцы» (для русскоязычных братьев перевожу – «сумасшедшие танцы»), публика зашумела, думала, сейчас кэээк выскочат, кээээк полетят клочки да по закоулочкам. Порррвут тут всех! Нет. Вышли, потоптались, две шаги – направо, две шаги – налево… сделали пальчики рожками – и глазики – вправо-влево этими же рожками… Слушайте, почему такие сейчас дети бесформенные, неспортивные, непластичные, сутулые и пузатые… Особенно девочки… Был там и групповой… этот… ах, да! танец. Например, румба. Но мальчики танцевали так, как будто им сказали: не будешь танцевать – пойдешь в армию, в стройбат, грузить цемент, вот он с перепуганной красной рожей и старается в рубашке с воланами, выделывая неловкие кренделя ногами, не попадая в такт.
Но одна пара… Оооо! Девочка, наверное, дочка председателя сельсовета и, видимо, страшно хотела, чтобы ее можно было выпустить на сцену не по знакомству, не по блату. Другой причины не могу подобрать. В ней было килограммов восемьдесят, и она разбегалась и, громко топая вся в красных блестках, мчалась по диагонали и на-ПРЫ! – ги-ва-ла на партнера, которому, видно, много посулили. И, затаив дыхание, зал переживал – поймает или не поймает, ну чистый экстрим, а не танец.
Ага, еще один… О, был бы у меня ночной клуууб… Вот они бы у меня там… Вы ящерицу видели когда-нибудь? Как один одесский фотограф говорил, яштерица… Так вот – такие четыре: лица суровые и плотоядные, как у яштериц, а попы двигаются так, как будто хвост еще недоотвалился и надо его сбросить.
Но были и прекрасные работы, восхитительные были танцы, ловкие юноши – рваная пластика с крутой оттяжечкой. И лунная походка, и техничные, уверенные, талантливые мальчишки. Были. Но поскольку в три часа дня у меня начинались занятия в театральной студии, то в два часа уже пришел маленький Мотя-исключение и стал меня разыскивать. И разыскал. Ну и мы с ним пошли в репетиционный зал, и, пока собирались остальные, мы разговаривали про сжатие Вселенной. Вернее, Мотя разговаривал, задавал себе вопросы, отвечал, а я слушала и дивилась.
Сейф для Граппы
Рассказы про Грыгоровыча
Прыбульци
Вот рассказывает как-то Грыгоровыч (это его так зовут все по отчеству – Грыгоровыч), что вдруг у них дома тараканы появились. Ну откуда ни возьмись. Это еще давно было, когда тараканы были в моде. Это их сейчас днем с огнем и в банках трехлитровых дома держат, как экзотических животных. А раньше – смотри не хочу. Полно. Еще и с соседями можно было делиться.
А у местных здесь как: они ведь, как что-то неожиданное происходит дома, сразу говорят: «Поро́блэно!» То есть кто-то наврочил. То есть сглазил. То есть позавидовал и тихонько, исподтишка, сделал пакость. Чтоб жизнь медом не казалась. После чего, кстати, принято у нас сочувствовать, жалеть и помогать.
Ну, как-то в чистый четверг, это перед Пасхой, вдруг заходит Грыгоровыч в свою чистенькую выбеленную кухоньку вечером, а там шорох. Как будто четыре солдата шумят. Грыгоровыч все на солдат меряет. Например, купил теще халат и говорит: мол, просторный халат, три солдата поместятся. И вот шорох этот – как будто четыре солдата шумят. Грыгоровыч, он не из трусливых вообще-то. Он сразу за кобуру. Ой, я же не сказала! Грыгоровыч старшиной на границе с Румынией, да. И там, на заставе, практически на краю света, этот самый свет тогда давали на два-три часа в сутки. Было такое время… Словом, шорох какой-то. Грыгоровыч – чу! – за кобуру: мол, щас ка-а-ак стрельну! И фонариком посветил, а эти твари, то есть, как Грыгоровыч сначала подумал, прыбульци (пришельцы, значит), крупные, не местные, вроде как американские даже, размером с жуков майских, усатые, с лакированными спинками, такие солидные, сидят нога на ногу и не очень-то боятся. И глазами светят. Как волки все равно. Неторопливые. Как у себя дома, в Америке. Обустроились. Обжились. Жрут уже что-то, чавкают. Чуть ли не курят.
Грыгоровыч через плечо жене строго:
– Лена! Откудова животные? Только ж все убрали, почистили, побелили.
А Лена заглянула в кухню и ну визжать:
– Та цэ ж поро́блэно!
Да, у нас местные так и говорят, что именно в чистый четверг они, тараканы, и мигрируют. Если поро́блэно. Да-да.
Год с ними промучились. Год! Никак вывести не могли. И химией морили, и тапочками кидались, и даже по-хорошему пытались – уговаривали. Грыгоровыч как-то под Новый год сел посреди кухни, ладони свои могучие сцепил между коленей и от всей души, как перед новобранцами, высказался довольно убедительно. И сильно. Не помогло. Тараканы плодились, ели, легко сдвигали крышки с кастрюль, пролезали в холодильник, освоили не только кухню, ванную, но и в комнаты стали заглядывать. Не жизнь, а «покой нам только снится». Кот перестал домой приходить. Стал изменять Грыгоровычу с соседом по дому, замполитом, туда спать ходил, там мышей стал ловить, ел там плотно, тарахтел животиком в долгие зимние вечера, создавая уют. Грыгоровыч уже и на Лену свою с подозрением поглядывал – сколько она выдержит и не уйдет ли следом за котом. От него и тараканов. А потом весной уже Лена, отчаявшись, к бабке сбегала на Мальву – есть место одно у нас загадочное, – сбегала туда, и бабка пошептала. И как раз в чистый четверг они, прыбульци, все вдруг организованно построились в колонну по четыре и ушли, громко топая и шурша. Побатальонно. Не так, как в анекдоте, помните: «Хозяин шутит!..»
А через неделю вдруг сосед по дому, с первого этажа (там, на заставе, все офицеры с семьями в одном доме двухэтажном жили), лейтенант молодой Вася, еще даже не женатый – а кто ж за ним в глушь поедет, правильно? – рассказывает утром, славный такой. Откуда-то из России он был, Вася этот. Говорит, что он утром на кухню, а та-а-ам шурши-и-ит… Говорит Вася:
– Тра-а-аканы сидя-а-ат. А-а-агромныя! И кушть просьт.
Так Вася смешно разговаривал. Потому что из России откуда-то. Например: «Да-ай двац ка-апейк». Или вот: «Кушть». Да. Грыгоровыч своим, местным, всем потом Васю переводил: мол, сыдять воны, тарганы, и чекають йисты.
И Грыгоровыч ему честно сказал:
– Это, Вася, тебе поро́блэно!
Только не сказал кем.
Ну потом они, тараканы, и вовсе исчезли. Потому что им, наверное, некомфортно здесь у нас, на Земле, стало жить.
Сейф для Граппы
Наш городок принадлежал раньше Австро-Венгрии. И у нас много чего австрийского в наследство осталось. А если австрийцы что делали, то на века. Стояли и будут стоять австрийские дома, а в высоких шикарных квартирах продолжает жить и функционировать такая модная сейчас винтажная сантехника и мебель, ну пусть чуть отреставрированная, чуть подремонтированная. Есть одно учреждение у нас, довольно солидное, богатое, но неприметное. Хотя смотря для кого. Слава о нем, об этом учреждении, существующем уже неполных три века, ну хорошо, два с хвостиком, слава о нем такая, что, сколько его ни пытались ограбить, сколько налетов ни делали, сколько ни вскрывали по ночам – ничего не получалось. А все почему? А потому, что там в углу сейф. И славился он, этот вроде не примечательный ничем, но довольно элегантный сейф тем, что за два века никто не смог его ни вскрыть, ни тем более унести.
