Галина Щербакова - Трое в доме, не считая собаки (сборник)
Ну что бы было, считай Фаня роман шедевром? Такое среди жен и вдов существует сплошь и рядом.
Фаня купила бутылку вина, и все с ней выпили в машбюро за упокой Гриши и за упокой романа. «Пущу на растопку», – сказала Фаня. – Она жила в маленьком доме среди больших. Живой Гриша боялся больших домов, высоты, лифтов, лестничных поворотов и татей, скрывающихся на чердаке. Власти уважали Гришу. Уважали и его слабость перед городом. Пусть живет человек с трубой, если ему от нее пишется для народа.
Дом никому не мешал и грозил остаться надолго. Живущих в домах со всеми удобствами дымок из трубы посреди двора даже умилял, ничто у нас так не ценится, как дымы и ностальгия. Поэтому, поглаживая ребра батареи, жильцы имели возможность видеть, как уходил в трубу вторично писатель Гриша Щукин, но как можно идентифицировать дым? Сия субстанция эфемерна и уходяща, глядишь – попер из трубы мощно, а через секундное время – где он? Найди его в небе! Одним словом, когда говорят о бесповоротной неудаче «все ушло в трубу» – говорят точно.
Многие с Фаней на почве романа сблизились. Увидели как бы ее ум и прозорливость, а не только красоту.
После сжигания рукописи Фаня надела самую коротенькую юбочку и самые высокие каблуки и пошла в хозотдел обкома, который готовил к сдаче новую девятиэтажку. Она сказала завхозу, что ей одной в дому страшно, и Гриша все скрипит половицами и стонет. Все квартиры были в доме распределены, но Фаня сидела так, как, потом мы увидели, сидела в «Основном инстинкте» Шарон Стоун. Конечно, до такой низости, чтоб прийти в обком вообще без трусов, Фаня опуститься не могла. И в этом глубочайшее и принципиальное отличие Фани от Шарон. У Фани были понятия. Распределитель квартир американского фильма не видел, но видел Фанины прелести и понимал, что они лучшие в мире, поэтому бестрепетно вычеркнул врача-глазника, который ставил линзы жене секретаря обкома. Линзы уже стояли, а белая плоть была дана только в визуальном ощущении, зато каком! Была наворочена куча мала: большой архив народного писателя, возможный музей-квартира и прочее. А топить дом женщине трудно, это было писательское хобби. Завхоз не знал про романный дым из трубы, а Фаня медленно-медленно перекладывала ногу на ногу. Так она оказалась на девятом этаже в трехкомнатной квартире глазника, где отблагодарила товарища завхоза щедро и до полного устатку. А узнав про глазника, сходила и к нему на прием. Не оставлять же человека без радости!
За ней ухаживали все. Просто мужской род не мог себя удержать. Иногда она скрывалась в фотолаборатории с наиболее удачливым поклонником, причем шла туда без туфель, на цыпочках, чтоб не цокать каблуком, но возвращалась гордой ступней, не просто цокая, а громко, победно стуча. И для всех оставалась тайной такая демонстрация. Естественно и даже как-то легко возникали скандалы и мордобития. Однажды очень уж расходился профком – это когда муж председательши, редакционный шофер, вышел из фотолаборатории весь в помаде и духах Фани, а она, жена, так некстати стояла в коридоре, держа стремянку, пока кто-то там вкручивал лампочку. Могла ведь бросить держание и сгубить человека, но Вера Карповна дождалась включения света, сомкнула стремянку, поставила в угол и уже потом пошла за мужем в мужской туалет. Тот, вместо того чтобы уничтожить улики, блаженно их разглядывал в зеркале – ну кто мог подумать, что мужской туалет не был полной гарантией от вторжения женщин? Вера же Карповна вошла, махнув на писсуарщиков – нужны вы, мол, мне! – развернула лицом к себе мужа и так ему набила морду, что выбила зуб и сдвинула носовую перегородку, потому что била связкой ключей и очечником из пластмассы. Другого оружия у нее, к счастью, не было. А потом собрала профком и поставила вопрос о моральном облике Фаины с последующим ее угоном с работы. Была очень задумчивая ситуация. Во-первых, машинисток не хватало: редакции надо было три, а работали две. Причем, одна еще ученица. Во-вторых, муж Веры ходил с таким лицом, что его впору было класть на трансплантацию. Фаня же говорила, что вообще не была в фотолаборатории – кто-нибудь ее видел? видел? Никто не видел.
Вера была вызвана к редактору вместе со всеми членами профкома, и «вместо того чтобы разделаться с этой блядью, – кричала потом Вера, – он нас назвал рассадником хулиганства. И деньги на канцнужды припомнил, которые сам разрешил потратить на обогреватель. Мы же, как цуцыки, мерзли с октября по март».
После этого случая Фаня насторожилась и задумалась. Одно дело ты красавица при муже, будь какой он даже никакой, а другое дело, когда ты вдова с ребенком. Прелести Фани не оплачивались, это было время свободной любви исключительно по охоте и без материального расчета. Что ни говори, а у социализма были свои плюсы.
Теперь у нее была хорошая «писательская» квартира, которую она частично обставила на Гришины «Рассказы босоногого детства». Книжка в три печатных листа, плюс матпомощь из Литфонда, плюс изобретательность Фани с ее гениальным «беру все, у кого что лишнее». Квартира выглядела стильно, и чьи-то старые вещи под Фаниными вязаными пледами заговорили голосом почти модерна.
Она решила, что будет сдавать одну комнату – как бы кабинет Гриши – мужчине-холостяку, который восстановит квартплатой финансовый баланс. Сколько там алкоголик приносил?
И на клич пришел молодой перспективный конструктор, которого переманили с другого города именно квартирой, но, как всегда бывает, оказалось, надо чуть-чуть подождать, смотри: уже последний этаж стоит, оплатим тебе гостиницу. Тут и подвернись Фаня. Надо ли говорить, что он пошел за ней, даже не спросив ни цены, ни места расположения квартиры. Он шел рядом и был так счастлив степенью такой близости в процессе движения, что, собственно, и не заметил, что предлагаемый дом оказался в самом центре, что он «престижен», что в доме сидит лифтерша и вяжет что-то длинное, до самого полу, что они взлетают на верхний девятый этаж. Квартиру, в которую они вошли, Жора Маркин сроду не видывал. Он был прост и молод. Тонкие вазоны, вмещающие один длинный седой стебель ковыля, который от легкого ветра, созданного их вхождением в комнату, головку свою склонил с одной стороны на другую. «Здрасьте, мол, вам». А под ним на деревянной резной тарелке лежали надломленные камни, которые выблескивали вполне дорогой серединкой. Халцедоны там всякие… Ах, Жора, Жора… Тот тебя не поймет, кто не видел Фани. Она же стояла за спиной и горячо дышала в затылок. Но тут вошла девочка с глуповатой улыбкой, на вопрос, как зовут, сообщила, что она Ксюша, учится в третьем классе, учится плохо, но не в этом дело.
– А в чем? – спросил Жора.
– Надо быть хорошим человеком, а я такая и есть.
– Да? – удивился Жора такой глубине ответа при простоте вопроса. В другой раз он бы даже просчитал эту фразу математически, он бы повернул ее так и так и даже вывернул наизнанку – он любил делать такие штуки со словами. Но рядом стояла Фаня. Она спросила девочку: «Все сказала? Иди к себе!»
– Хорошая девочка, – сказал Жора.
– Она вам это самое и сообщила.
Жора согласился на все условия. Семьдесят рублей в месяц, баб не водить, утром чай и кофе не в счет. Постельное белье меняется регулярно, но личное пусть отдает в прачечную.
Когда Жора возвращался на работу, он лихорадочно думал, что забыл что-то очень важное. Он мучился, но не мог вспомнить. Уже в номере гостиницы, собирая вещи в чемодан, чтоб покинуть ее, он наткнулся на рамочку с фотографией Натки. Он смотрел на невесту и понимал, что из «этого дома» все вещи вынесены. Дом по имени «Натка» был пуст, в нем сквозило, и он видел, как летает над полом кудрявая стружка, пересидевшая где-то там в щели эпоху живого дома и играющая теперь на просторе мертвого. Жора был человек с понятиями. Он отдавал себе отчет, что это не нелепые фантазии, рожденные чужим очарованием, а вытеснение силой большей силы меньшей. «Так, видимо, это и бывает. Не постепенно, а сразу: разлюбил». Но названное слово не всколыхнуло с места близлежащих понятий: жалость, сочувствие, вину. Ничего похожего, а даже наоборот: ликование, восторг, вожделение так пульсировали и так кричали в нем, что он взял рамочку с Наткой и засунул ее в дырку, которая образовалась вспучиванием паркетной доски, а горничная пластиночки паркета вставляла каждое утро и притаптывала ногой. Сегодня она торопилась, так как не вышла на работу горничная седьмого этажа и ей пообещали, убери она седьмой, заплатить вдвое и дать отгул. Игра стоила торопливости, дырка осталась едва прикрытой, в нее и легла девушка Натка, уже Жорик притоптал паркетины. Всякий человек увидит в этом аналогию похорон, но Жорик как раз не видел. Он просто убирал с глаз то, что стало пустотой, а значит, надлежало быть покрытым и окончательно несуществующим. Скажи еще вчера Жоре, что такое возможно в природе его вещей, он бы смеялся громко, даже голосисто, потому как считал себя человеком верным и порядочным.
