Мирча Элиаде - Под тенью лилии (сборник)
— Они дальше, дальше, — проронила Симина.
Ступени кончились, и Егор почувствовал под ногами влажный песок.
— Погоди, я зажгу спичку, — сказал он.
Симина перехватила его руку — резким, повелительным жестом.
— Еще видно, — сказала она. — Или вы боитесь?
И засмеялась. Ледяные струи ужаса, как прошлой ночью, пробежали по спине Егора. Смех был не ее, не Симинин. И голос не ее — властный, чувственный, женский. Егор сжал кулаки. «Болван», — мысленно выругал он себя. Потом все же чиркнул спичкой и строго, с угрозой поглядел на девочку. Но вызвал только новый взрыв смеха.
— Наш храбрый Егор! — выговорила она с неподражаемым презрением.
Дунула на спичку и пошла в глубину подземелья.
— Когда мы выйдем отсюда, Симина, я тебе надеру уши, — пригрозил Егор.
— Почему же не сейчас? — откликнулась Симина и остановилась, заложив руки за спину. — Посмей только!
Егора затрясло. Непонятная дрожь охватила все члены. «Наверное, так это начинается, так сходят с ума…»
— Если тебе страшно, что же ты не идешь обратно? — прозвучал голос Симины.
Совсем незнакомый голос, совсем чуждый ее маленькому алому ротику! Голос, ядом проникший в кровь Егору, похотью — сумасшедшей, звериной, — отозвавшийся во всем теле. Он зажмурился, пытаясь мысленно вызвать перед собой лицо Санды. Но он не видел больше ничего — один красный туман. Не слышал ничего — один колдовской голос Симины.
— Ну-ну, иди смелее, — приказала девочка.
Следом за ней Егор вошел в кладовую. Еле различимые, стояли по стенам старые, ветхие шкафы. Окошечко под потолком, забранное решеткой, еще чуть светилось усталым, мутным светом. В углу валялись старые корзины, драные мешки.
— Ну, что ты, что? — спрашивала Симина, беря его за руку.
Он не сопротивлялся. Дыхание стеснилось, глаза застлала пелена. Начиналось давнее, долгожданное сновидение, и он тщетно пытался нащупать в памяти момент, когда и зачем он вышел из него, для какой еще другой жизни. «Как дивно, как дивно вот так, с Симиной!..»
— Сядь! — повелела девочка.
Да, давно бы так, броситься на мешки, отдохнуть. Все тело горело, руки дрожали. Он почувствовал опустившуюся рядом Симину.
— Она здесь? — почти невольно вырвалось у Егора.
— Нет. Ей еще рано, — шепотом ответила девочка.
— Но это ее место, да? — допытывался сквозь свой сон Егор.
Симина заколебалась. Потом решила, что бояться нечего: из Егора — такого, с помутненным рассудком — можно было вить веревки.
— Да. Почти там, где мы!
Егор задрожал сильнее, как будто у него началась лихорадка.
— А тебе не страшно? — спросил он.
Симина со смехом приподнялась, потрепала его по волосам.
— С ней хорошо, совсем не страшно. И тебе больше не будет страшно…
— Симина, не бросай меня одного! — взмолился Егор, слепо, отчаянно прижимая ее к себе.
— Успокойся! — прикрикнула на него девочка и, помолчав, зашептала на ухо: — Сегодня ночью не запирай дверь. Она придет на самом деле. Придет к тебе, в постель…
Она расхохоталась, но Егор даже не услышал ее хохота. Все распалось, все поплыло перед глазами, в мозгу, в памяти.
— О, какой слюнтяй! — обругала его Симина. — Тряпка тряпкой. Если бы я ушла, ты бы умер со страху!
— Не бросай меня, Симина, — хрипло умолял Егор. — Накажи меня! Но только не бросай одного!..
Он стал судорожно целовать ее руки. Дыхание было трудным, жарким, на лбу каплями выступил пот.
— Не так, Егор, не так! — подстрекала Симина. — Целуй меня так, как я хочу!
Она юрко прильнула к его губам, вонзив в них свои зубки. В неземной, мучительной неге Егор запрокинул голову, отдаваясь этим поцелуям из меда и крови. Девочка кусала его губы, а ее грациозное, свежее, детское тельце оставалось холодным. Почувствовав кровь, Симина жадно собрала ее языком и тут же вскочила на ноги.
— Даже целоваться не умеет! Вот дурак!
— Да, Симина, — смиренно согласился Егор.
— Целуй мою туфельку!
Она выставила вперед ножку. Трясущимися руками Егор обнял ее голень и покрыл поцелуями.
— Туфельку!
Еще одна сладость — ядоносная сладость унижения! Егор поцеловал ее туфельку.
— Нет, что за дурак! Тебя надо бы высечь! А при мне, как назло, ничего нет, даже плетки!
Егор тихо заплакал, уронив голову на мешки.
— Не хнычь, слышать не могу! — прикрикнула на него Симина. — Раздевайся!
Егор, размазывая слезы, стал снимать рубашку. Лицо его было в грязных подтеках, вокруг рта — пятна крови. Запах крови окончательно распалил Симину. Она набросилась на Егора, неистово царапаясь и кусаясь. И чем глубже боль проникала в его плоть, тем слаще становились причиненные Симиной раны. Только раз он сказал себе: «Надо бы проснуться. Пора проснуться. Иначе я сойду с ума. Я не вынесу этого, больше не вынесу!..»
— Почему ты не кричишь, почему даже не стонешь? — спрашивала Симина. — Почему не защищаешься?
И она с новым исступлением впивалась в него ногтями. Но Егору не было надобности защищаться. Блаженство, о существовании которого он не подозревал, блаженство, недоступное смертному, давало ему это унижение.
— Трус! — сквозь зубы процедила Симина. — И такой же болван, как другие!.. Не понимаю, как она могла в тебя влюбиться! — И вдруг замерла, словно испугавшись чего-то. Насторожилась.
— Кто-то идет, Симина? — слабым голосом спросил Егор.
— Нет. Но нам надо возвращаться. Боюсь, не умерла ли там Санда…
Егор разом очнулся, содрогнувшись от ужаса, сжал виски в ладонях. Резкой болью пронзило мозг. Где он и что с ним тут было, он помнил, но в голове не укладывалось, как он мог это допустить, как стерпел…
Сильнейшее отвращение к самому себе, к скверне маленького тела, отвращение к жизни охватило его. Но сил не было, он не смог даже взглянуть в глаза Симине.
— Не забудь, что я тебе сказала, — напомнила Симина, отряхивая платьице. — Не запирайся ночью на ключ…
«Она даже не дает себе труда припугнуть меня чем-нибудь, — подумал Егор. — Так она уверена, что я не посмею ее выдать, пожаловаться…»
Симина ждала, пока он встанет с мешков, наденет рубашку. Она не помогала ему. Только смотрела с неприязненной, брезгливой усмешкой.
XIIГ-н Назарие томился в комнате Санды, считая минуты. Начало смеркаться. Он отошел к окну, сам удивляясь своему присутствию здесь, подле больной в летаргическом сне. У окна было хотя бы посветлее: виднелось опаловое небо и еще пылали верхушки деревьев. О стекло снаружи бились, как всегда, комары. Г-н Назарие, робея, наблюдал за ними. Их тучи, как клубы пыли, сгущались и распадались под неслышимую музыку, тщетно пытаясь проникнуть внутрь, и это упорное биение об оконное стекло усиливало ощущение угрозы. «Что, если они разом навалятся в комнату…» Мысль оборвалась. Профессор круто обернулся. Тишина давила, угнетала. «Какой бесконечный сон, — подумалось ему. — И хоть бы дышала… Вдруг она уже умерла, а я даже об этом не знаю?!»
Он сжал кулаки. Ладони были влажные, горячие, а пальцы ледяные. Лихорадка, страх. «Но она не могла умереть незаметно, пока я здесь, я бы услышал… Люди не умирают просто так, во сне. Они стонут, они борются. Смерть является в черном плаще, с серебряной косой… А просто так, безо всего, это невозможно…»
Г-н Назарие издали посмотрел на Санду. Она лежала в прежней позе, и ее лицо еще можно было различить в полумраке комнаты. «Скоро уже вернется доктор, — подбадривал себя г-н Назарие. — Конечно, мне следовало бы подойти к се постели, потрогать лоб… А вдруг он будет холодным— или покажется мне холодным?.. Нет, лучше бежать. Пока есть силы…»
Он шагнул к двери. «Какой странный сон, не тревожимый сновидениями. Даже не застонет, словно ее ничто не мучит. Лежит — не шелохнется — там, далеко. И грудь не вздымается от дыхания. А что, если она шевелила губами, звала его, много раз звала, а он не услышал?.. Уйти сейчас? Но сейчас в коридоре еще темнее. И может быть, кто-то там, прямо под дверью, его и караулит. Так всегда: встанут под дверью, приложат к ней ухо, затаят дыхание и подслушивают, часами подслушивают и подстерегают тебя. Ждут, что ты будешь делать… Да, так и бывает. Кто-то, невидимый, неуловимый, ходит за тобой по пятам, не спускает с тебя глаз, читает твои мысли, выжидает. Ждет, что ты будешь делать… Как долго нет Егора. Ушел и запер меня на ключ, отдал меня на растерзание…»
Г-н Назарие подкрался к двери, стал на колени, приложил ухо к замочной скважине. Ничего не было слышно, но тишина навела на него еще больше ужаса, совсем бездыханная тишина. Хоть бы прошел кто по коридору, хоть бы что упало, громыхнуло, зазвенело, хоть бы собака залаяла во дворе. Дом стоял как вынутый из небытия, или давнего сна — даже сам воздух в нем был выдохшийся, нездешний, остуженный. Егор рыщет сейчас где-то вне этих стен — а может, и вовсе бежал…
