Аглая Дюрсо - 17 м/с
Но нам надо было на другую сторону желаний. По ту сторону туристического блядства. Поэтому мы сказали: «Нас ждет такси».
В нашем представлении (видимо, уже печально тронутом буржуазностью) такси должно было выглядеть иначе.
А оно выглядело раздолбанным джипом с открытым кузовом, со старой тайкой, запихивающей под сиденье вонючую огромную рыбу, и с водителем, обкуренным в ураган и посверкивающим золотыми передними зубами.
Водитель сохранял благоразумие, когда несся по окраинам райцентра, заточенным под основные инстинкты приезжих. Он приветно махал владельцам лапшарен и добродушно разгонял прелестных девушек, зазывно кидавшихся под колеса.
Когда же мы покинули хайвей, в водителе возобладал опасный и избыточный инстинкт обдолбанного распи…дяя. Он гнал по серпантинам и оползням, не обращая внимания на чемоданы, рухнувшие с крыши кабины прямо нам на головы, на рыбу, выскочившую из-под сиденья и теперь бессмысленно метавшуюся по нашим чемоданам и головам, и на визжащих детей, которых мы привезли с собой и втравили в эту идиотскую историю. Тайка вывалилась где-то посреди пути, в маленькой деревне в джунглях. Там стояло три дома на сваях и огромные плетеные клетки с курами.
Больше никаких селений не встретилось. Места были дикие, и если бы водитель выронил нас, как кегли, где-нибудь по дороге, он бы никогда нас больше не нашел. Если бы даже вспомнил.
В итоге мы скатились на пыльную дорогу, которая шла мимо запруды вонючей реки. На берегу реки стоял очаровательный храмик, из которого при нашем приближении опрометью выскочило несколько обшарпанных кошек и страшно засмердело дохлятиной.
Такси затормозило на берегу, разбросав веер песка.
Водитель выбросил из машины наши чемоданы и сказал: «Это ваш ресорт».
В четырех метрах от воды стояло пять домиков на ножках. Рядом — домик побольше (туда отправился водитель). На берегу росло одинокое дерево и торчало несколько стволов, заостренных, как пики.
На горе над бухтой жутко визжала пилорама.
В домиках умещалась одна кровать (правда, большая), густо усыпанная цветами. В туалете к стене был приделан душ. И раковина, у которой не было трубы. Не было ни туалетной бумаги, ни полотенец.
Уехать немедленно. Нет. Уйти пешком без этого мудака на джипе. Присоединиться к охотникам на сандаловых слоников и почитателям вагины, склонной к вольтижировке шариками для пинг-понга.
— Дети, собирайтесь!
Дети уже нашли у большого домика бамбуковые остроги и нанизывали на них водоросли и листья, валявшиеся в черте прибоя. Водитель (оказавшийся по совместительству хозяином ресорта) скатал себе косяк с ногу сиамской кошки и пообещал детям ананас за уборку территории.
И тут на берегу появился лысый человек с лабрадором.
Он сказал, что туалетную бумагу можно купить на соседней улице. Там же продаются полотенца и мыло. Еще он сказал, что его зовут Брайан, а его собаку — Брайан.
Это звучало по-европейски обнадеживающе и по-буржуазному успокаивающе.
Мы пошли за Брайаном и Брайаном в деревню и купили в лавке полотенце, мыло, средство от загара и три рулона туалетной бумаги. Вместо сдачи тайка дала нам три зеленых манго и палочки от гнуса. Она улыбалась нам ртом, в котором было какое-то крошево из поломанных зубов. Во дворе лавки, под навесом, похожим на курятник, спали еще две женщины с маленьким ребенком. Они спали прямо на досках. Рядом с ними спали столь почитаемые в этой стране дворняги. Одна из них откликнулась на имя Рыжик и пошла жить к нам.
Потому что мы решили здесь остаться. Видимо, полотенца и бумага для сортира придали этому месту совершенный облик.
У нас все было, даже раковина. В конце концов, если вода из душа льется прямо на пол, то почему бы воде из раковины не литься туда же?
Выяснилось, что дерево на берегу — гигантский фикус. Баньян, по-местному.
Мы сели под баньяном. Один из наших вдруг сказал, что звук пилорамы действует на него успокаивающе. Потому что напоминает ему его дачу. Он туда приезжает отсыпаться.
И заснул прямо на песке.
Он первым достиг просветления.
Вечером нас разбудил наш водитель. Он, оказывается, за это время разобрал захламленную будку, оказавшуюся барбекюшницей. И нажарил нам рыбы.
Потом он предложил детям ананасовый фреш. Сказал, что это бонус от заведения.
Нам он тоже предложил бонус от заведения. У него были бонусы и для взрослых.
Все это выглядело очень вечно. Как будто мы сюда никогда не приезжали. Как будто мы всегда сидели тут под баньяном, вырезанные на фоне ночного моря, под созвездиями, стремительно проносящимися в сторону пляжа Гарленда, в сторону Эдема, до которого, судя по карте, было каких-нибудь пятьсот метров.
ВЕЧНОСТЬЕсли честно, Доктор, то без автохтонного населения нам бы просветления не видать. Доктор, когда живешь в четырех метрах от волны, которая два года назад вернула этим местам первозданный вид, то начинаешь сильно беспокоиться. И приглядываться к повадкам местных: не собираются ли они в стаи? Не пакуют ли в раздолбанные джипы сейфы, не мечутся ли по берегу в тревоге и отчаянье?
Нет.
Кроме владельцев пилорамы, все были абсолютно умиротворены.
Видно, когда живешь в четырех метрах от волны постоянно, это способствует просветлению. Потому что лишает надежд. Ведь, как мы уже знаем, Доктор, надежда — это другое лицо желания. А желание — это путь страдания.
В шесть утра на пляж пришли Брайан и Брайан. Они по-европейски ненавязчиво присели напротив наших домиков и настойчиво поглядывали, ожидая нашего пробуждения.
А потом сказали (собственно, сказал один Брайан. Второй говорить не мог. Он был собакой). Брайан сказал, что сегодня была тяжелая ночь. Он только что закрыл клуб.
У него был свой ночной клуб! Это сильно меняло картину отдыха.
Клуб был огромным, дизайн в нем — ненавязчивое такое берлинское техно, саунд — офигительный. Брайан показал нам, как удобно у него устроены ступеньки — их можно разобрать, если наплыв посетителей велик.
У Брайана никогда не было посетителей. Часа в четыре утра он разбирал ступеньки, садился на верхнюю, свешивал ноги, закуривал и смотрел на рассвет. Если у хозяина заведения напротив в это время не было дыма коромыслом, тот садился, закуривал и спрашивал у Брайана, как там рассвет. Хозяином заведения напротив был лысый итальянец с раскроенным черепом. Его заведение называлось «Кафешоп» и полностью соответствовало своему названию. По этой причине к рассвету посетители итальянца уже не трепыхались, только самые стойкие молча пожирали холодную пиццу.
У Брайана в заведении еды вообще не было, у итальянца пицца к завтраку обычно кончалась, поэтому мы (включая Брайанов и итальянца) отправились завтракать к Эрику.
Вот Эрик действительно был из Берлина. Он лет четырнадцать тому назад заключил временный брак с тайкой, а разводиться после веселого месяца ему стало влом. Он и остался навсегда.
Он открыл булочную. А при ней — кондитерскую. На всю улицу ностальгически пахло немецким. Прямо до слез.
Эрик взбудораженно метал на стол кухи. Потом наклонился (почему-то ко мне) и начал яростно уговаривать взять напрокат мотоцикл. Я отшатнулась. Он сказал, чтоб я не парилась, он меня научит. Он выхватил из моих рук имбирный пирог, швырнул его на стол и поволок меня наружу.
Один из наших выхватил бумажник и крикнул, мол, отпусти фройляйн, по ней дети рыдать будут, х. й с тобой, я возьму этот чертов мотоцикл. Настроение Эрика резко изменилось. Он зловеще замотал головой. Нет, говорит, не дам я тебе мотоцикл. Это, говорит, опасно. И тычет пальцем в слепленный из фрагментов череп итальянца. Вот, говорит, он взял! И что из этого вышло! Наш побледнел, но отступать было западло. Он со страшной переплатой выдурил мопед, а потом допивал кофе без всякого удовольствия.
Эрик сказал, мол, сейчас я вам печений принесу. Мы вяло согласились, потому что больше не лезло. Печенья были украшены кешью. Мы решили взять печенья с собой, на потом. И стали запихивать их в карманы нашим детям. Но непредсказуемый кондитер отнял печенья у детей. Прям как ведьма у Гретхен и Гензеля, ей-богу. Он сунул их в карман одному из наших и сказал, чтобы больше одного за раз не ели.
До вечера мы автохтонных работников местного общепита не видели. Они целиком слились с тайцами. Они даже говорили по-тайски. Говорили, как пели. День они проводили на задворках, так принято на Востоке. Потому что восточный народ лицом очень благожелательный, но черт его знает, что у него там, на задворках сознания. То ли тайский бокс, то ли невиданный разврат, то ли эпикурейское расслабление с добавлением эфирных масел. Вообще-то у местных на задворках были настилы. Когда спадала жара, они ели лапшу в задрипанной лапшарне, за столами, покрытыми выцветшей клеенкой, под клекот таек, которые всегда стирали. И под стрекот птиц. Местные очень западают на птиц. Главное украшение их домов — клетки. У Брайана тоже были клетки. У Эрика — тоже. Он птицам скармливал крошки своих волшебных печений, птицы качались на насестах и изумленно смотрели сквозь прутья.
