Евгений Клюев - Андерманир штук
– Как зовут ее?
Лев усмехнулся: Леночка все-таки большая прелесть. Великое счастье родиться от человека такой чистоты…
– Вера, если это что-нибудь меняет. Вера Кузьмина.
– Я знала! – закричала вдруг Леночка, совсем одна в мире. – Я знала, к чему это все приведет… эти свидания, на которые твой дед смотрел сквозь пальцы. Я знала…
– Знала, а молчала, – отнесся Лев. – Могла бы и предупредить: я-то не знал.
Он чужой мне человек, этот Лев. Сухой чужой человек. С ним невозможно говорить. Он… он мне не сын. Нет, все-таки сын: все вокруг знают, что у нее есть сын по имени Лев. Она не может утверждать, будто у нее нет сына. Боже, зачем было рожать его… «дикое мясо из тебя выйдет, голубушка».
– Что-то надо делать, Лев. Надо с дедом поговорить. Я приду к вам завтра, мы поговорим… вместе, втроем.
– Это и все? – спросил Лев, поднимаясь – Тогда я правда пойду. Привет рольмопсу.
– Он… он замечательный человек!
– И семьянин, небось, хороший, – примирительно сказал Лев. – Только отчество у его детей некрасивое: рольмопсовичи.
– Ты не можешь! Ты не можешь… уходить сейчас! – тихонько взвизгнула Леночка. Как маленькая собачка, которой наступили на маленький хвостик.
– Остаться минут на пять? – поинтересовался Лев, стоя в дверях.
– Иди! – Маленькой собачке еще раз наступили на маленький хвостик. – Иди, я тебя не задерживаю. Ты не советоваться приходил – ты глумиться приходил. Поглумился – и будет. Иди!
– А-а-а… – протянул Лев. – Так вот зачем я приходил. Ну, так… с тем и ухожу.
И дверь за ним закрылась – бес-шум-но.
Леночка бросилась к двери. Вернулась. Опять села на диван. Телефон зазвонил – или он и звонил все время?
– Леночка, ты разве дома еще? – Это был рольмопс. – Ты приедешь?
– Я… приду. Я пешком приду. Мне надо подумать кое о чем. По дороге.
– Так тебе идти часа два, – заскучал рольмопс, но Леночка уже положила трубку.
А Лев снова ехал в метро. Один в вагоне – словно сразу весь мир взял и оставил его в покое. Ты неинтересен мне, Лев, – словно сказал ему весь мир, и Лев ответил: взаимно.
«Что вообще тебя интересует?» Это Ольга Тимофеевна, учитель истории: лично ее интересует Лев. Она наблюдает за ним уже второй год – с тех самых пор, как преподает у них. Загадочный Лев, признавшийся ей сразу: «Я ненавижу историю». – «За что же?» – «За то, что она мертвая». Так Ольга Тимофеевна никогда не смотрела на историю, но только так она с тех пор на нее и смотрит. Все, что произошло, – произошло и по-другому быть уже не может. Выбора больше нет. Она смирилась с этим за два последних года, но до сих пор не поняла, что интересует Льва: ведь что-то же интересует его! «Хоть бы она отстала от меня! – думает Лев. – Нашла подопытного кролика…» Он не может признаться ей в том, что его не интересует ни-че-го. Потому что у любого фокуса простая разгадка – и, если знаешь это, остальное неинтересно. Неважно, какая именно разгадка у данного фокуса, – важно, что какая-нибудь разгадка есть и что она всегда простая.
«Мир прост и глуп», – написал Лев на доске, когда никого не было в классе. Но потом все откуда-то узнали, что это Лев написал… узнали или догадались – и сказали об этом Ольге Тимофеевне. И Ольга Тимофеевна накарябала ему в дневнике: «Прошу обратить внимание на поведение сына, внука!» Лев стер тогда буквы «в» и «н» в слове «внука» и осторожно вписал в освободившееся пространство «с». Получилось красиво и грубо: «Прошу обратить внимание на поведение сына, сука!» – и Лев долго любовался этой надписью. Дома дневника его сроду никто не просматривал. Да у Льва дома и был-то один дед. Дед Антонио, который считал, что неприлично заглядывать в чужие бумаги. Потом Лев засунул исписанные страницы дневника под боковушку обложки – и послание так никогда и не достигло адресата, кем бы он ни был.
Мир прост и глуп. И ездить за советом к Леночке был напрасный труд. Ведь он знает, что ребенка не будет. От такого знания Льву не радостно и не грустно: это так же, как знать, что он никогда не станет историком. Непреложность факта не требует отношения, отношение ничего не изменит.
Вот только дед Антонио… Это к деду Антонио везет его сейчас пустой вагон – и рано или поздно доставит на место, скажет: слезай, пора. А вот тогда… Нет, Лев даже не может представить себе, как рассказать обо всем деду. За деда Лев боится: дед святой. Святые жизни не знают. Надо жизнь от них в стороне держать. Но представить себе, что он ничего не расскажет деду, Лев тоже не может.
Положение.
18. СЕЙЧАС ПЕРЕСТАНЕТ
Часы в прихожей показывают полдвенадцатого. Деда Антонио нет дома.
Из вазы на столике в прихожей торчит свернутая в трубочку записка: так работает домашняя почта.
«Вышел пройтись. А то тебя долго нет, и от этого тревожно. Дед».
Лев присел на маленький детский стульчик в прихожей: стульчик стоял здесь с момента появления Льва в квартире деда – и дед Антонио стульчик убирать не хотел. «Ты всегда будешь садиться на него – и становиться шестилетним львенком. И опять все понимать – с этого стульчика».
Лев прикрыл глаза, равнодушно ощутив теперь уже привычную резь под веками.
Станет он сейчас шестилетним львенком? Смотри-ка… стал!
– Дед Антонио, почему бабушку звали «змея»?
– Бабушку звали «змея», потому что она умела свиваться в кольцо.
– А почему говорят, что она «пропала»? Как это – «пропала»?
– Никто не знает как, Лев. Пропала – и все. В этой стране, видишь ли, люди иногда пропадают…
– Дед Антонио, почему ты меня «львенок» зовешь?
– Ты же пока еще не большой лев и мало что можешь…
– А большой все может?
– Конечно, все. Он царь зверей.
– Каких зверей?
– Всех. Вообще всех зверей.
– И людей?
– Про людей – не знаю.
Лев хорошо помнил этот разговор. И пришедшую после него легкость: когда-нибудь я все смогу. Ничего, что пока не все получается: настанет время – и я смогу. Интересно, оно уже настало, это время, – или я до сих пор львенок? «Львенок», – сказала Вера. Значит, пока львенок. Я не могу сделать то, что было сегодня, не бывшим. Жизнь линейна – и прошлое неотменимо. На то и существует история, чтобы документировать неотменимость прошлого. Именно поэтому я не люблю историю. Иван Грозный никогда не станет Иваном Кротким. Пушкин никогда не застрелит Дантеса. Революция пятого года не победит никогда. Вот и все, что нужно понять. И никакой лев, никакой царь не может изменить того, что уже случилось. Настоящая сила не там, где влияют на будущее, – настоящая сила там, где меняют прошлое. Где Иван Грозный становится Иваном Кротким, Пушкину удается застрелить Дантеса и революция пятого года торжествует. А историческая необходимость… исторически необходимо только одно: чтобы добро побеждало зло. Но за это у нас, слава Богу, отвечает грамматика: предложение «добро побеждает зло» справедливо всегда, оно в обе стороны справедливо. Так что история может не волноваться.
Он встал со стульчика и направился к двери. Маршруты деда Антонио были ему давно и хорошо известны. Но сейчас это знание не нужно Льву, потому что дед Антонио ушел в никуда. Такого маршрута не знал Лев – и просто пошел как пошлось… пошлось – налево.
Он направлялся в прошлое деда Антонио – в совсем недалекое, правда, прошлое… сколько? – час назад, полчаса назад дед, должно быть, шел здесь. Или не шел? Какая разница – шел, не шел! Впервые за весь этот невыносимо длинный вечер Лев улыбнулся: если дед Антонио и не шел здесь, то что мешает Льву изменить хотя бы это, ближайшее к нему, прошлое? А каким образом… да вот каким: берется, значит, желаемое событие – и назначается прошлым. Берется смертоносный выстрел Пушкина в грудь Дантесу, в самое сердце, чтоб не мучился, – берется и, стало быть, назначается фактом. И Дантес падает на снег у Черной речки, а Пушкин…
Времени на то, чтобы разбираться с Пушкиным, который отныне жив и невредим и должен, получается, создать великое множество новых бессмертных произведений, у Льва не было – Лев шел по пути деда Антонио или по тому пути, который назначил «путем деда Антонио». Надо постараться не думать, надо постараться стать собакой: собаку нюх ведет, а не мысль. Чтобы не думать, он про себя принялся повторять – в такт быстрым шагам по февральскому снежку: деда, деда, деда, деда… Голова сделалась пуста, и слово «деда» сначала расчленилось на слоги – де-да-де-да-де-да-де-да, – а потом слоги эти потеряли всякое значение и могли быть теперь заменены любыми другими, скажем – при-бе-жа-ли-в-из-бу-де-ти-тя-тя-тя-тя-на-ши-се-ти…
Скоро от детей этих совсем не стало покоя, и Лев побежал. Он бежал по какому-то незнакомому двору, по обеим сторонам которого тянулись проволочные заграждения – сети! – образовавшие узенький коридор. По коридору этому и бежал Лев, отбиваясь от надоедливых детей… – пока сети наконец не вытолкнули прямо перед ним мертвеца: дед Антонио, белый от встречной поземки, медленно брел в направлении к нему. Казалось, дед ничего не видел, но, дойдя до Льва, остановился и отчитался:
