Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
— С чего это ты руки распускаешь, Сорик-оглу? Это тебе не скот, чтоб плеткой хлестать. Или законы Кемаля-паши не для тебя писаны?
Сорик-оглу от ярости весь трясется.
— Да я вас всех отхлещу! Ни один голодранец шагу не ступит, пока не уплатит мне все до гроша!
— Мы тебе ничего не должны. У нас и в бумагах так прописано.
— А где там указано, что вы мне платили?
— Не указано, потому как мы тебе не должны.
— Раз не указано, значит, не платили. Я вам долги прощать не собираюсь.
С этими словами выдернул Сорик-оглу из рук Джано поводья, указал своим людям на юрты и велел выкинуть из них все барахлишко подчистую. Крестьяне зашумели, бросились к своим юртам, чтоб хоть часть добра у разбойников отбить. А те, что в Карга Дюзю остаться собрались, по своим юртам попрятались, двери пологами занавесили. Спешились конники, кинулись приказ аги выполнять. Понеслись из юрт крики, стоны, проклятия, визг. Женщины у дверей встали. «Сперва нас убейте, после наши гнезда разоряйте!» Мужчины, кто с дубьем, кто с камнями в руках, грабителей повстречали. У каждой юрты бой закипел. Лица в крови, кафтаны разорваны. Не сдаются наши братья. Поспешили и мы с Джано к ним на подмогу. Вдруг слышим — выстрел грянул. Все сразу стихло. И слышим мы в тишине: голос Джемо сталью зазвенел:
— Забирай своих людей, убирайся отсюда, Сорик-оглу, а то ненароком башку твою прострелю!
Оглянулся я — Джемо дуло маузера на Сорика-оглу наставила и глазищами его жжет. Тот видит: шутки плохи, посерел весь. Не отрывая от дула глаз, плеткой своим людям махнул, собирайтесь, мол. Вскочили они на лошадей, вкруг аги своего сгрудились. Стиснул он зубы, зашипел в нашу сторону:
— Сегодня же забирайте свое поганое тряпье, и чтоб духу вашего здесь не было! Приеду — все вверх дном переверну, так и знайте!
Поглядел еще в горящие глаза Джемо, сплюнул на землю.
— Потаскуха!
Огрел коня плеткой и поскакал.
Ай да Джемо! Кинулся я ее целовать-обнимать, а за мной и Джано. Следом все крестьяне подошли к ней, в плечо поцеловали. После за раненых взялись: свежие раны табаком присыпали, тряпицами перевязали.
Собрались на совет. Порешили с места сниматься, не дожидаясь, когда Сорик-оглу в другой раз налетит. «Летом и на вольном воздухе поспим, невелика беда».
Сказано — сделано, стали снаряжаться в путь-дорогу, закипела работа. Бабы тюки крутят, а сами голосят на все лады, дети ревут, овцы блеют. К обеду все тюки были перевязаны, на мулов навьючены. И ложки-плошки, и сумы с детишками — все на мулов взгромоздили. А детишкам любо: отродясь такой суматохи не видали, и не возьмут они в толк, чего это матери их голосят, привязывая себе к спинам их грудных братьев.
Стали бабы прощаться с теми, кто остался, — их из юрт клещами не выдерешь. К порогам словно прилипли, обнимают их, целуют. У духов предков благословенья просят.
И мы свои пожитки на мулов погрузили. Джемо мне и говорит:
— Надобно мне с матерью попрощаться.
Побежали мы с ней к Коралловому омуту. Джемо руки в воду опустила, пальцами пошевелила.
— Мамочка, слышишь меня? — шепчет. — Откочевываем мы отсюда из-за одного поганца в Чакалгедии. Дочка твоя тебя помнит. Будет тебя навещать, свечки ставить, от беды на твоей груди укрываться. Сама могила нас с тобой не разлучит.
Говорит Джемо, сама слезы одну за другой в воду роняет.
* * *До Чакалгедии за полдень добрались. Глядь — под деревьями палатки белеют. Солдаты веревки натягивают, в землю колышки вбивают. Подошел я к ним, спрашиваю, в чем дело. Ефрейтор говорит:
— Нас командир сюда послал. Велел для кочевников палатки разбить.
— Кто у вас в начальниках, подполковник Фахри?
— Он самый. К завтрашнему дню управимся. Из Карга Дюзю сюда крестьяне переедут.
— Ай, курбан-подполковник!! Ай, арслан!
Сгреб я ефрейтора в охапку, чуть не задушил на радостях.
— А мы уж тут как тут! — говорю. — Невтерпеж нам было до утра тянуть, с вечера заявились.
Показываю ему рукой на весь наш обоз с мулами, овцами, собаками. Обрадовался ефрейтор.
— Добро пожаловать, брат! Нам и на руку, что вы загодя прибыли. С такой подмогой мы к ночи все палатки поставим. Наутро подполковник прибудет — у нас уж все готово.
— Как не пособить? Сам в солдатах служил, палатку разбивать — для меня пустяк.
Помчался я обратно к обозу. Обступил меня народ, смотрят с испугом.
— Что там за юрты?
Ударил я кулачищами себя в грудь и говорю с гордостью:
— Это военные палатки. Подполковник Фахри для нас порадел. Вот какой он человек! Не допустит его душа, чтоб малые ребята под открытым небом спали. Поутру он и сам сюда прибудет, бумаги на эту землю нам привезет.
— Да продлятся его дни! Тыщу лет жизни его матери, коли жива; а коли нету в живых, пусть земля ей будет пухом!
Дядя Вело рот разинул. Смотрит на широкие поля, на пастбища, глазами моргает, обалдел совсем.
— Скажи-ка, — говорит, — весь этот выгон наш будет?
— А чей же, дядя Вело! Ясное дело, наш! Фахри-бей и палатки нам строит.
Закачал он головой:
— Убей меня, не поверю. Земле — конца-края не видать, и никакого тебе аги!
Расхохотался я:
— Вот завтра подполковник Фахри даст тебе в руки бумагу, тогда поверишь.
— Клянусь, не поверю! Пусть хоть сам падишах фирман пришлет! Где это видано, чтоб такое пастбище насовсем ничейным рабам отдавали!
Джано в наш разговор вмешался:
— Послушай, Вело! Еще услышу от тебя: «Ничейные рабы», — тут же челюсть набок сворочу. Понял?
— Молчу, Джано!
Джано ноздри раздул.
— И не скули, не порть нам игру, а то раскаемся, что забрали тебя с собой. Дитя малое и то из рук куска хлеба не выпустит. А нам кряхтеть да молча смотреть, как за нашим добром рука тянется? Как бы не так! Раб ты, до смерти забитый, запуганный, оттого и воли боишься! Человечья жизнь тебе и во сне не снилась, вот ты и трясешься со страху. Ну, да ладно! Свою землю руками пощупаешь — потверже станешь. Земля и сухой росток оживит, труса в джигита оборотит.
Молчит дядя Вело. Джано спохватился.
— Э-э! Да что ж мы стоим! Айда в лощину, солдатам пособить надобно!
Вывели мы весь обоз в лощину. Одни взялись вместе мулов разгружать, тюки таскать, другие палатками занялись. Ребята малые со скотиной на лугу резвятся: скачут, кувыркаются, чехарду затеяли — раздолье им здесь, и только!
Все палатки затемно разбили, на семью по палатке. Женщины тут же взялись стряпать базлама[40]. Староста велел козленка заколоть, солдат угостить. Джемо взялась его на вертеле жарить.
Джано кликнул мужчин — землянки поглядеть, покуда ужин собирается. Пощупали стены — стены добротные, изнутри плетнями подперты. Сами землянки просторные, любой семье места хватит. У Джемшидо уж на что большая семья: мать, сестра увечная, две жены, шестеро детей — и то говорит:
— Не землянки, а крепости! Мое войско и то в любой разместится.
Ужинать уселись в один круг. Смех, шутки так и сыплются. Берет староста голову козленка, Джано подает:
— Что, джигит, зубы твои еще не притупились?
Ходил по деревне слух, будто челюсти у Джано крепче волчьих. Смотрим, и вправду, в один присест схрустал всю голову вместе с костями. Смеху тут поднялось! Развеселился народ. А Джано и говорит:
— Когда молодой был, зубы у меня еще острее были. Коровьи головы, как муку, уминал.
После ужина Джемо вынесла мне зурну, один парень давул в руки взял — пустились все в пляс, так что горы застонали. И солдаты, на нас глядя, разошлись. Двое, что из-под Эрзрума, кричат мне:
— Сыграй-ка нам «Красивый браслет», мы тоже отпляшем.
Сыграл я им. Оттопотали — только гром от каблуков.
Так за шутками, за плясками мы свой первый вечер на новом месте и скоротали. Даже дядя Вело ожил. Я сам слышал, как он бормотал про себя: «Пошли нам, творец, поболе таких дней!»
Поздно ночью усталый народ спать повалил. Джано говорит:
— Надобно двух молодцов с ружьями на дозор выставить. А то захрапим, а Сорик-оглу тут как тут: налетит, скот угонит. Недаром говорят: вода спит, враг не спит.
Ефрейтор хлопнул его по плечу.
— Что ты, брат! Кто рискнет на военный лагерь напасть! Иди спи спокойно!
Не стал Джано спорить с ефрейтором.
— Твоя правда, ефрейтор. После пирушки у меня мозги набекрень.
Ушли солдаты спать, а Джано потихоньку кивнул Джаферо и Рустему, чтоб с ним в дозор собирались. Взяли они ружья, залегли у землянок, до утра караулили. Однако ночь прошла тихо.
Перед сном мне Джемо шепчет:
— Что в первую ночь на новом кочевье загадаешь, то и сбудется.
Поцеловал я ее.
— Приказывай, чего для тебя загадать.
Прижалась она ко мне.
— Кров у нас теперь есть, а детишек все нету. — И накрыла мой рот своими горячими губами.
