Джей Дайс - Вашингтонская история
Дейн Чэндлер ждал ее во внутреннем садике, и она в душе обрадовалась этому. Здешняя обстановка неуловимо действовала так, что, несмотря на принятое Фейс решение, невозможно было выдержать деловой тон клиентки, пришедшей к адвокату. Чэндлер поднялся ей навстречу, и она еще раз поразилась, до чего же он высокий; а увидев приветливый блеск в его спокойных серых глазах, быструю сердечную улыбку и эти уютные веснушки, почувствовала, что ей не совладать с собою. В Чэндлере было слишком много душевного обаяния, и она, как бы ни старалась, не могла оставаться к нему равнодушной. Ни с того ни с сего она разозлилась на Аба Стоуна, познакомившего ее с этим человеком. Но ей было радостно ощущать его крепкое пожатие, от которого по ее руке словно пробежал электрический ток, хотя это прикосновение лишний раз напомнило о пустоте в ее личной жизни, и еще больше усилило тайную грусть.
— Как я рад, что вы все-таки позвонили, — сказал Чэндлер, когда они сели за столик, покрытый красной клетчатой скатертью. — Я надеялся, что мы поговорим сразу же после заседания.
Когда Фейс звонила из аптеки, она была уверена, что стоит ей увидеть Чэндлера, как она начнет говорить без умолку, подробно описывая все происшедшее с ней за это время. Но странное дело, сейчас ей казалось, что и рассказывать не о чем, будто он без слов поймет все, что ей пришлось пережить. А он подумал, будто она не звонила ему нарочно.
— Я звонила, — сказала она, — но у вас никто не отвечал. Меня допрашивали в самом конце дня.
— Значит, заседание было только формальностью. Они не рассчитывали выжать из вас какие-то сведения. Несомненно, опубликованный в газетах список имен, включающий и ваше, был заготовлен и отпечатан на гектографе еще до заседания. Это их излюбленный прием.
— Я помню, вы меня предупреждали. Но я не совсем верила этому.
Чэндлер взглянул ей прямо в глаза, и опять ее охватило то же неясное ощущение, которое возникло у обоих, когда она вошла в его кабинет.
— По правде говоря, — сказал Чэндлер, — вчера вечером я звонил вам домой, но вас не было, а я не назвал своего имени вашей прислуге.
— Я… я вытащила мужа в кино, — сказала Фейс, с трудом преодолевая нежелание упоминать о Тэчере. — Хотелось как-то отвлечься, чтобы не думать все время о комиссии… — Фейс умолкла, раздумывая, почему Чэндлер не назвал своего имени Донни. Объяснить это можно только одним: он догадался, что она не сказала мужу о повестке, — не сказала, потому что боится. И этот скрытый страх он почувствовал в ее поведении и в ее словах с первой же их встречи. Он оказался гораздо проницательнее, чем она думала. Если он догадался, что она несчастна, какие же еще мысли могли прийти ему в голову?..
— Должна сознаться, — сказала Фейс, — я пыталась позвонить вам домой, но не нашла номера в телефонной книжке.
— Да, — улыбнулся он. — Мы не даем своего номера в справочник.
Фейс мгновенно представила себе очень светскую жену, создающую мужу положение в обществе и чрезвычайно сведущую в различных способах завоевания престижа; разумеется, один из таких способов — скрывать номер своего телефона от непосвященных… Жену, которая зорко сторожит его, оберегает, заботится, чтобы он поддерживал только достойные знакомства, а главное, не дает ему сбиться с намеченного ею пути… Фейс судорожно проглотила слюну, почувствовав вдруг смутное разочарование. Она снова услышала голос Чэндлера, но была так поглощена своими мыслями, что до нее не сразу дошел смысл его слов.
— Мне следовало бы дать вам свой домашний телефон, миссис Вэнс, — говорил он. — Но видите ли, я живу по-холостяцки, вместе с пятью товарищами, тоже адвокатами, и, чтобы обеспечить себе мир и покой, мы решили не публиковать свой телефон в справочнике.
Он сказал «по-холостяцки», и от этого ей стало и радостно и больно, хотя, назвав ее «миссис Вэнс», он придал фразе чисто деловой оттенок. Быть может, он тоже внутренне противится возникшему между ними безотчетному влечению. Может, и он тоже хотел бы затушить маленький, едва начинающий разгораться огонек.
Как это удивительно, — вот встретились двое, взглянули друг другу в глаза, успели сказать так мало, а кажется, будто их связывает уже так много. Впрочем, это далеко не ново — так повелось с тех пор, как на земле появились люди. Меняются только внешние обстоятельства…
Фейс смотрела в сторону, туда, где над садовой стеной на фоне синего неба чернели мачты яхт и парусных судов.
— Я думаю, — вдруг сказал Чэндлер, барабаня худыми узловатыми пальцами по красной клетчатой скатерти, — нам пора заказать завтрак… Как вы отнесетесь к печеному омару и бутылке шабли?
Негр-официант в белой куртке давно уже суетился возле их столика. Фейс успела подробно рассказать Чэндлеру о заседании комиссии; он слушал, изредка задавая ей краткие отрывистые вопросы. Особенно его заинтересовала история с бюстом Карла Маркса, так ошеломившая Фейс во время заседания. Официант подал им глубокое блюдо клубники; в ее соку плавало песочное печенье, увенчанное пышной шапкой сбитых сливок.
— Как хорошо, что вы выбрали это место! — порывисто воскликнула Фейс, глядя на немногочисленную публику, на кустики цветущей герани и увитую виноградом беседку. — В такой чудесный день приятно завтракать в саду.
— Вы здесь часто бываете? — спросил Чэндлер.
— Нет, никогда, — ответила Фейс не без огорчения. — Мой муж терпеть не может этот ресторан. Он ненавидит рыбу и считает страшно нелепыми Адама и Еву на картине, что висит в баре.
Странно — сейчас ей почему-то стало гораздо легче говорить о Тэчере.
Дейн Чэндлер рассмеялся.
— Ведь это знаменитая картина. Однажды она даже фигурировала в расследовании подрывной деятельности вашингтонского правительства — расследование проводилось техасскими законодательными органами. Им хотелось опорочить Рузвельта и Новый курс. Утверждалось, что здесь собираются радикалы и якобы устраивают оргии… на фоне картин, изображающих нагие тела и так далее. Техасцы немножко спутали эпохи; говорят, будто еще при Гранте тут был публичный дом.
Фейс тоже рассмеялась журчащим, мелодичным смехом, который многие находили таким очаровательным.
— Значит, вопрос об оргиях отпадает. Но что же делали здесь радикалы?
С лица Чэндлера исчезло оживление. Глаза его приняли мрачное, задумчивое выражение, словно он прислушивался к невидимому горнисту, трубящему после проигранного сражения сигнал «тушить огни».
— О, — сказал он, беспокойно шевеля пальцами, — я часто приходил сюда после войны. Мне известно все о собраниях радикалов. Я был неофициальным секретарем небольшой группки сенаторов, конгрессменов и членов исполнительных органов, которые встречались здесь более или менее регулярно и обсуждали государственные дела и вопросы законодательства. Помню, однажды пришел сюда Джордж Норрис и стал говорить о дешевой электроэнергии для фермеров. Помню, как Литл Флауэр предупреждал нас о фашистской опасности. Помню, как Гарри Хопкинс пришел к нам, прямо от президента, и по секрету рассказал, что федеральный бюджет ни за что не составит меньше девяти миллиардов долларов! — Чэндлер помолчал и горько усмехнулся. — Теперь мы тратим во много раз больше только на вооружение!
Глаза его уже не были задумчивыми, в них появился стальной блеск, и Фейс припомнила свое первое впечатление от Чэндлера — она тогда сразу почувствовала в нем силу и зрелость. Он был бы опасным противником даже в неравной борьбе. «И он на моей стороне», — с восторженным трепетом подумала Фейс.
— Только одного я никак не могу понять, — вслух размышляла она. — Как вы, работая в такой фирме, можете иметь хотя бы каплю интереса к подобным делам… Почему вы согласились вести такое дело, как мое?
К удивлению Фейс, он покраснел, и веснушки на его лице обозначились резче.
— Это длинная история, — сказал он, — и чтобы объяснить мое поведение, пришлось бы начать с некоего юноши, который в девяностых годах состоял членом партии популистов — то есть, с моего отца. Немалую роль играет тут и мое детство, прошедшее в городе Олтоне, штат Иллинойс, где однажды толпа растерзала Элиджу Лавджоя, защищавшего свою печатную машину и свое право говорить то, что он думает. К этому надо добавить влияние профессора философии Форсайта Кроуфорда в Белойт-колледже, а потом — традиции Брэндиса, свято хранимые на юридическом факультете в Харварде. Но прежде всего необходимо учесть самое непосредственное столкновение с большим кризисом, да еще год и несколько летних сезонов работы на консервной фабрике. Вот так-то, — закончил он, улыбаясь. — Все это вряд ли подойдет для справочника «Избранные биографии».
— Именно такую биографию следовало бы туда поместить, — горячо возразила Фейс. — Но должна вам сказать, когда я увидела вас впервые, у меня было такое чувство, что вы не целиком принадлежите к миру Стерлинга, Харди, Хатчинсона и Мак-Ки… и даже к миру Харвардского университета. Мне показалось — быть может, причиной тому какие-то особенные нотки в вашем голосе, — что вы родились на Среднем Западе, а детство ваше прошло где-нибудь на берегу Миссисипи, — знаете, в марк-твеновском духе, — и вы не очень-то приспособлены к делам, которые совершаются в этих обшитых панелями кабинетах. Теперь я понимаю, что география здесь ни при чем, и вовсе не тем, откуда вы родом, объясняется тревога, которую я иногда вижу в ваших глазах…
