Маркус Зусак - Братья Волф
В раздевалке остальные ребята только качают головами.
Перри меня не замечает.
Руб не может себя заставить смотреть на меня.
Вместо этого он валтузит туши, подвешенные вокруг нас, а я снимаю перчатки, и мне стыдно. Перед Рубом еще один бой. Он злобно колотит туши и ждет, и мы знаем. Руб победит. Это просто видно по нему. Не знаю, откуда это в нем, — может, с той драки на школьном дворе. Не знаю, но прямо чую это носом, и вот уже второй бой окончен.
Перри командует: «Пора». Руб вмазывает последней свинье, мы идем к дверям. Как и в прошлый раз, ждем, и когда раздается голос Перри, Руб выскакивает за порог. Перри опять вопит:
— А теперь вы увидите такое, о чем будете вспоминать до конца своих дней! Будете хвастаться, что видели его! — Толпа затихает. В тишине Перри приглушает голос. Серьезный тон: — Вы еще скажете: «Я там был. Я был там в тот вечер, когда на ринг впервые вышел Рубен Волф. Я видел первый бой Рубаки Рубена Волфа». Так вы будете говорить.
Рубака Рубен Волф.
Вот, значит, имя.
Рубака Рубен Волф, и сейчас публика видит, как он идет к рингу, в куртке старшего брата. И зрители, как и все другие люди до сих пор, носом чуют. Уверенность.
Видят ее в глазах, что глядят из-под капюшона.
Походка у Руба не прыгучая и не нахальная.
Он не машет руками, изображая удары.
Но притом ни шагу не делает невпопад.
Не колеблется, не сомневается, прямой и твердый, готовый к бою.
— Надеюсь, ты получше братца, — выкрикивают из толпы.
Это меня ранит. Язвит.
— Я — да.
Но не так, как эти слова. Не так, как эти два слова из уст моего собственного брата, походя, не поморщившись.
— Сегодня я готов, — продолжает он, и я понимаю, что сейчас он беседует только с самим собой. Публика, Перри, я — мы все где-то там, фоном. Сейчас только Руб, схватка и победа. Никакого мира вокруг не существует.
Его противник, как заведено, выпрыгивает на ринг, но на этом всё. В первом раунде Руб два раза сшибает его с ног. Парня спасает гонг. В перерыве я лишь подаю брату воды, а он сидит, смотрит перед собой и ждет. Ждет боя с легкой улыбкой, будто именно здесь ему больше всего и хочется быть. Он едва заметно и часто-часто пружинит ногами. Еще-еще-еще, а потом вскакивает и идет, изготовив кулаки. Рубиться.
Второй раунд оказывается последним.
Руб мощно достает его правой. Просто вышибает легкие.
Потом под ребра.
Потом точно в шею. В плечо.
В руку.
Повсюду, где по правилам и открыто.
И наконец прямо в лицо. Три раза, пока изо рта у парня не брызжет кровь.
— Остановите, — Руб обращается к судье.
Толпа ревет.
— Остановите бой.
Но судья и не думает ничего останавливать, и Рубу приходится обрушить последний удар — в подбородок Умелого Уолтера Брайтона, и тот без чувств валится на брезент.
Кругом рев и буйство.
Бьются пивные стаканы.
Люди орут.
Новая капля крови падает на ковер.
Руб глядит.
И новый вопль делает круг по цеху.
— Ну, вот так, — говорит Руб, вернувшись в угол. — Я просил остановить бой, но, похоже, они любят кровь. За это, наверное, и платят.
Он спускается с ринга и немедленно окунается в обожание толпы. На него льют пиво, трясут руку в перчатке, орут, какой он молодец. Руб ни на что не отзывается.
В конце вечера мы все опять грузимся к Перри в фургон. Бугай победил после пяти раундов, но все остальные ребята проиграли, включая, естественно, меня. Обратный путь в тишине. Только двое сжимают в руке по пятидесятидолларовой банкноте.
У других в карманах какая-то мелочь, чаевые, которые им бросили в угол после боя. Ну, у всех то есть, кроме меня. Как я уже сказал, ясно, что трус никому не понравится.
Перри сначала довозит всех остальных, нас высаживает у Центрального вокзала.
— Эй, Руб, — окликает он.
— Да?
— А ты, парень, молоток, могешь. Увидимся через неделю.
— Время то же?
— Угу.
Перри, мне:
— Кэмерон, если ты в следующий раз устроишь то же, что сегодня, я тебя порешу.
Я:
— Ладно.
Сердце у меня падает до самых щиколоток, фургон отваливает, и мы с Рубом шагаем домой. Я пинаю свое сердце впереди себя. Хочется плакать, но я не плачу. Я хочу быть Рубом. Быть Рубакой Рубеном Волфом, а не Подпёском. Хочу быть своим братом.
Поезд проходит над нами, пока мы идем по тоннелю на Элизабет-стрит. Грохот оглушает, потом стихает.
Опять слышны наши шаги.
По другую сторону тоннеля, на улице, я снова чую запах страха. Улавливаю его в воздухе. Его легко почуять, и Руб, я вижу, тоже чует его. Но не знает его. Не ощущает.
Самое ужасное — понимать, что все изменилось. Ну вот мы с Рубом всегда держались вместе. Мы оба были никто. Оба отбросы. С обоих никакого толку.
А теперь Руб — победитель. Он как Стив, а я теперь сам по себе Волф. Подпёсок, одиночка.
Проходим к себе в калитку, и Руб треплет меня по плечу, два раза. Его былой гнев прошел — может быть, благодаря его собственной красивой победе. Мы собираемся с духом, готовясь к расспросам, почему мы так опоздали на ужин. Но расспросов нет, потому что у мамы вечерняя смена в больнице, а батя пошел прогуляться. Первым делом Руб на заднем дворе смывает кровь с перчаток.
Войдя в нашу комнату, он говорит:
— Поужинаем и поведем Пушка, ага?
— Угу.
Мои перчатки отправляются прямиком под кровать.
На них ни пятнышка. Чистые как стеклышко.
— Руб?
— Ну?
— Ты мне должен рассказать, как оно. Что чувствуешь, когда побеждаешь.
Тишина.
Молчание.
С кухни доносятся голоса матери и отца. Родители говорят со Стивом: его голос я тоже слышу. Сара, думаю, спит у себя в комнате.
— Что чувствуешь? — переспрашивает Руб. — Точно не знаю, но хотелось завыть.
9
— Возьми вон ту сумку, — говорит мне Стив.
Как и обещал, он переезжает. Все его вещи вынесены из подвала, он уходит из дому, поселится на квартире со своей девушкой. Думаю, квартиру он какое-то время поснимает, а потом, наверное, и купит. Стив у нас уже давно работает. У него хорошая работа, а недавно он поступил в университет на заочное. Хорошие костюмы. Неплохо, да? Всего несколько лет после школы. Он говорит, что должен съехать, раз мать с отцом стараются сами за все платить, и отец отказывается от пособия.
Стив не выпендривается.
Не бросает на свою комнату теплого ностальгического взгляда.
Только улыбается, обнимает мать, трясет руку отцу и шагает прочь.
На крыльце мать плачет, отец на прощанье подымает руку. Сара прижимает к груди последнее тепло объятия. Сын и брат уезжает. Мы с Рубом едем с ним, помочь выгрузить оставшиеся вещи. Квартира, где он будет жить, всего в километре от нас, но Стив говорит, что хочет перебраться подальше на юг.
— Куда-нибудь к Национальному парку.
— Хорошая мысль.
— Свежий воздух, пляжи.
— Да, классно.
Мы отъезжаем, и только я оглядываюсь на оставшуюся часть семьи Волфов на крыльце. Они будут провожать машину взглядом, пока та не исчезнет из виду. Потом, один за другим, вернутся в дом. За сетку. За деревянную дверь. За стены. В свой мир внутри большого мира.
— Пока, Стив, — прощаемся мы, затащив вещи.
— Я пока просто чуть дальше по улице, — говорит Стив, и я ищу в этом голосе хоть какое-то подобие одобрения. Ну чтобы как будто: «Все нормально, ребята. У нас все наладится. У всех нас». Однако в голосе Стива ничего такого нет. Мы все знаем, что у Стива все наладится. Для него в этом выражении иронии не припасено. У Стива всегда все будет ладно. Так уж заведено.
Мы не обнимаемся.
Стив жмет руку Рубу.
Стив жмет руку мне.
Его последние слова:
— Берегите маму, ладно?
— Ладно.
Домой мы возвращаемся бегом, в почти сумраке вторничного вечера. Рубу приходится меня дожидаться. Он меня подталкивает. Следующий бой околачивается где-то рядом, как вор, выжидающий момента украсть. Остается пять дней.
Каждую ночь он мне снится, следующий бой.
Еженощный кошмар.
Я потею.
Во сне я дерусь с Перри. Со Стивом и с Рубом.
И даже мама выходит и отделывает меня по полной. Но страннейшая вещь — каждый раз отец стоит в толпе и только смотрит. Ничего не говорит. Ничего не делает. Просто наблюдает течение событий или читает объявления в поисках неуловимой работы.
Субботней ночью я вообще почти не сплю.
В воскресенье весь день слоняюсь из угла в угол. Почти не ем.
Как неделю назад, Перри подбирает нас, но теперь мы едем в Глиб, в самый его конец.
Все как в тот раз.
Публика того же сорта.
Те же мужики, те же блондинки, тот же запах.
Тот же страх.
Склад старый и дряхлый, и раздевалка, где мы сидим, едва не рассыпается по кирпичику.
