Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
Мысль об этой беседе несколько нервировала Каверли. Психоаналитик казался ему столь же странным а жутким, как знахарь. У него было такое ощущение, словно, того гляди, может выплыть наружу какая-то пагубная тайна его жизни; но самым скверным из его поступков было занятие онанизмом, и, оглядываясь на свою жизнь и не вспоминая ни одного мальчика своего возраста, который не забавлялся бы таким же образом, он пришел к выводу, что это не является тайной. Он решил быть с психоаналитиком по возможности честным. Это решение слегка успокоило его и как будто ослабило нервное напряжение. Ему назначили прийти в три часа. Когда он явился, его попросили подождать в приемной, где в горшках цвело множество орхидей. Он подумал, не наблюдают ли за ним в глазок. Но вот врач открыл двойную звуконепроницаемую дверь и пригласил Каверли войти. Врач был молодой человек, державшийся отнюдь не так сухо, как остальные. Он хотел казаться дружески настроенным, хотя этого и нелегко было достигнуть, так как Каверли никогда не видел его раньше и никогда не увидит снова и оказался наедине с ним лишь потому, что стремился получить работу на фабрике ковров. Это не располагало к дружбе. По сделанному ему знаку Каверли сел в очень удобное кресло и стал нервно хрустеть суставами.
— Не расскажете ли вы немного о себе? — сказал врач. Он был очень любезен. Перед ним лежали блокнот и карандаш.
— Ну, меня зовут Каверли Уопшот, — начал Каверли, — родом я из Сент-Ботолфса. Вы, наверно, знаете, где это. Все Уопшоты живут там. Моим прадедушкой был Бенджамин Уопшот. Моим дедушкой был Аарон. Моя мать из семьи Каверли и…
— Меня интересует не столько ваша родословная, — сказал врач, — сколько ваш эмоциональный склад. — Он перебил Каверли, но сделал это очень вежливо и дружелюбно. — Вы знаете, что подразумевают под беспокойством? Вы испытывали чувство беспокойства? Есть ли у членов вашей семьи, в вашем окружении что-либо, что делало бы вас склонным к беспокойству?
— Да, сэр, — ответил Каверли. — Мой отец очень беспокоится, как бы не случилось пожара. Он страшно боится сгореть.
— Откуда вы это знаете?
— Он держит у себя в комнате специальный костюм, — сказал Каверли. — У его кровати висит комплект одежды — белье и все прочее, — чтобы в случае пожара он мог за одну минуту одеться и выбежать из дома. И еще у него во всех холлах стоят ведра с песком и водой, а на стене около телефона написан номер, по которому надо звонить в пожарную команду; а в дождливую погоду, когда он не работает — иногда он не работает в дождливую погоду, большую часть дня он занят тем, что ходит по дому и принюхивается. Ему мерещится, что пахнет дымом; иногда мне кажется, что он почти целый день ходит из комнаты в комнату и принюхивается.
— А ваша мать разделяет эти опасения? — спросил врач.
— Нет, сэр, — сказал Каверли. — Мать любит пожары, но у нее другая причина для беспокойства. Она боится толпы. Я хочу сказать, она боится попасть в западню. Иногда на рождественских каникулах я ходил с нею в центр города, и когда она попадала в толпу в каком-нибудь из больших магазинов, то чуть не падала в обморок. Она бледнела, тяжело дышала. Она задыхалась. Это было ужасно. Тогда она хватала меня за руку, тащила вон из магазина и шла на какую-нибудь боковую улицу, где никого не было; иногда проходило пять или десять минут, прежде чем она начинала дышать нормально. Повсюду, где мать чувствовала себя стесненной, ей становилось очень не по себе. Например, в кино… Если кого-нибудь в фильме сажают в тюрьму или запирают в каком-нибудь маленьком помещении, то вы не успеете глазом моргнуть, как моя мать хватает шляпу и сумочку и убегает из зала. Мне приходилось бежать вовсю, чтобы не отстать от нее.
— Как вы считаете, ваши родители были счастливы в браке?
— Я никогда об этом не думал, — ответил Каверли. — Они муж и жена, и они мои родители, и я полагаю, что им, как и всем, всяко приходится. Но есть одна вещь, о которой мать мне постоянно рассказывала и которая произвела на меня сильное впечатление.
— Какая именно?
— Всякий раз, как я весело проводил время с отцом — когда он брал меня с собой на пароход или что-нибудь в этом роде, — она словно поджидала меня, когда мы возвращались домой, чтобы рассказать эту историю. Насчет… Насчет того, как я появился на свет, если можно так выразиться. Мой отец работал в то время на фабрике столового серебра, и они поехали в соседний большой город на какой-то банкет. Ну, моя мать выпила несколько коктейлей, и пошел снег, и им пришлось провести ночь в гостинице, и одно влекло за собой другое, но похоже, после этого мой отец не хотел, чтобы я родился.
— Вам так говорила ваша мать?
— О да! Она говорила мне об этом много раз. Говорила, что я не должен доверять ему, так как он хотел меня убить. Она сказала, что он привел уже акушера, делающего аборты, к нам домой и, если б не ее мужество, я был бы мертв. Она говорила мне об этой истории много раз.
— И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше отношение к отцу?
— Видите ли, сэр, я никогда об этом не думал, но, возможно, это имело, пожалуй, влияние. Временами у меня бывало ощущение, что он может ударить меня. Я никогда не любил просыпаться поздно ночью и слышать, как он ходит по дому. Но это было глупо, ведь я знал, что он не ударит меня. Он никогда меня не наказывал.
— А мать наказывала вас?
— Не очень часто, но однажды она буквально исполосовала мне спину. Виноват, пожалуй, был я. Мы поехали купаться в Травертин — я был с Питом Мечемом, — и я решил влезть на крышу купальни, откуда можно было видеть, как раздеваются женщины. Это был непристойный поступок, но едва мы начали лезть, как сторож нас поймал. Ну, мать увела меня домой, велела мне раздеться, взяла длинный кнут прадедушки — того самого Бенджамина — и буквально исполосовала мне спину. По всей стене были брызги крови. Моя спина представляла такое месиво, что она испугалась, но позвать врача, разумеется, не решилась, так как попала бы в затруднительное положение. Но самое худшее заключалось в том, что весь остаток того лета я не мог купаться. Если бы я пошел купаться, все бы увидели огромные рубцы у меня на спине. Все то лето я не мог купаться.
— И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше отношение к женщинам?
— Видите ли, сэр, в наших местах трудно, пожалуй, особенно гордиться тем, что ты мужчина. Я хочу сказать, что женщины там очень властные. Они добрые, и у них очень хорошие намерения, но подчас они становятся очень деспотичными. Подчас у вас появляется такое чувство, что быть мужчиной несправедливость. А тут еще эта история, которую рассказывают о Хауи Притчарде. Говорят, в брачную ночь он поставил ногу в ночной горшок и пустил струю мочи по ноге, чтобы жена не услыхала шума. Думаю, ему не следовало этого делать. По-моему, если ты мужчина, то должен гордиться и радоваться.
— Имели вы половые сношения?
— Дважды, — ответил Каверли. — Первый раз с миссис Медерн. Вероятно, не следовало бы называть ее имени, но все в поселке знают про нее и она вдова.
— А второй раз?
— Тоже с миссис Медерн.
— Имели вы когда-нибудь гомосексуальные сношения?
— Я, пожалуй, понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Каверли. — Я очень часто занимался этим, когда был моложе. Но уже давно дал зарок больше этого не делать. Но мне кажется, что кругом таких очень много. Во всяком случае, больше, чем я предполагал. Там, где я теперь живу, есть один человек. Он все время приглашает меня зайти к нему посмотреть открытки. Я хотел бы, чтобы он оставил меня в покое. Видите ли, сэр, если есть на свете роль, в которой я не хотел бы выступать, так это роль гомосексуалиста.
— Ну а теперь расскажите о своих снах.
— Мне снится всякая всячина, — сказал Каверли. — Мне снится плавание под парусами, и путешествия, и рыбная ловля; но вас, наверно, больше всего интересуют дурные сны, не так ли?
— Что вы понимаете под дурными снами?
— Мне снится, будто я делаю это с одной женщиной, — сказал Каверли. — В действительности я ее никогда не видел. Это одна из тех красавиц, каких видишь в парикмахерских на картинках с образцами дамских причесок. А иногда, — продолжал Каверли, краснея и опуская голову, — мне снится, что я делаю это с мужчинами. Однажды мне снилось, что я делаю это с лошадью.
— У вас бывают цветные сны? — спросил врач.
— Никогда не обращал внимания.
— Ну, пожалуй, наше время истекает, — сказал врач.
— Видите ли, сэр, — сказал Каверли, — я не хочу, чтобы вы думали, будто у меня было несчастливое детство. Мне кажется, то, что я вам рассказал, не дает правильной картины, но я немного слышал о психологии, и мне казалось, что вы хотите узнать от меня о чем-нибудь в этом роде. На самом деле это было чудесное время. Мы жили на ферме, и у нас был пароход, мы могли сколько угодно охотиться и ловить рыбу, и мы питались чуть ли не лучше всех на свете. Это было счастливое время.
