Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки
К этой минуте мальчишка-обезьянка — его звали Мэттьюз — заливался слезами. Джон Страз был крупным мужиком, способным напугать и без всякой ярости, а в тот день он был очень и очень зол. Тайд увидел налитые кровью глаза и измятую одежду, заплаканное лицо мальчишки, мокрое пятно, расплывающееся по его серым форменным брюкам, и сделал неизбежные выводы. Это стало последней каплей; наутро Джона Страза вызвали в кабинет директора, где в присутствии Пэта Слоуна (в качестве свидетеля разбирательства) он получил второе и последнее предупреждение.
Старый директор такого бы не сделал. Отец был в этом убежден. Стержинг знал, как давит на человека работа в школе, и сгладил бы ситуацию, не устраивая разборок. А этот новый работал раньше в госсекторе, поднаторел в политкорректности и псевдоактивности. Кроме того, под его суровой наружностью скрывался слабак, и он не мог упустить возможности выставить себя сильным и решительным руководителем (притом без малейшего профессионального риска).
Будет проведено расследование, заявил он. Пусть Джон Страз пока выполняет свои обязанности, отчитываясь ежедневно перед казначеем и получая от него инструкции; при этом ему запрещается вступать в какие-либо контакты с мальчиками. Любой последующий инцидент — он произнес это слово с ханжеским самодовольством трезвенника, регулярно посещающего церковные службы, — приведет к немедленному увольнению.
Отец не сомневался, что Слоун на его стороне. Добрый старина Слоун, и чего он тратит время на эти бумаженции, когда ему давно пора быть директором, говорил он. Конечно, отцу не мог не нравиться Слоун — крупный, грубовато-добродушный человек с носом регбиста и рабоче-крестьянскими вкусами. Но как бы тот ни сочувствовал отцовским несчастьям, интересы «Сент-Освальда» для Слоуна превыше всего, и было ясно, что если придется выбирать, то он останется верен Школе.
И все же, говорил Слоун, на каникулах у отца будет время прийти в себя. Он слишком много пьет, совсем распустился. Но по сути человек он хороший, пять лет служит Школе верой и правдой, он справится.
Типичная присказка Слоуна: ты справишься. Он и с мальчиками разговаривал по-солдатски, как тренер по регби, стремящийся сплотить свою команду. Его речь, как и отцовская, была усыпана штампами: «Ты справишься. Будь мужчиной. Чем они больше, тем больнее им падать».
Этот язык отец любил и понимал, и на какое-то время эти слова ему помогли. Ради Слоуна он ограничил себя в выпивке. Постригся и стал тщательнее одеваться. Его задело обвинение Слоуна — что он распустился, и отец даже начал тренироваться по вечерам, отжимаясь перед телевизором, пока я сижу с книгой и представляю себе, что он не отец мне.
Наступили каникулы, и давить на него стали меньше. Стало меньше и обязанностей. Разъехались мальчишки, делавшие его жизнь невыносимой. Он беспрепятственно стриг газоны и в одиночестве обходил территорию, тщательно следя за появлением художников с баллонами краски или бродячих собак.
Казалось, что в такие периоды отец был почти счастлив; с ключами в одной руке и с банкой эля в другой, он свободно бродил по своей маленькой империи, зная, что у него есть свое место — место маленького, но необходимого винтика в великолепной машине. Так сказал Слоун, а значит, так оно и есть.
Меня же занимало другое. После конца триместра нужно выждать хотя бы три дня и только потом позвонить Леону, чтобы договориться о встрече. Он говорил дружелюбно, но не спешил. Они с матерью, сказал он, ждут гостей, которые поживут у них, и ему придется их развлекать. Это был удар, ведь мы строили такие планы, но жаловаться нельзя, потому что на капризы Леона лучше всего не обращать внимания и позволить ему поступать по-своему.
— Эти люди — друзья твоей матери? — Я спрашиваю не столько из интереса, сколько для того, чтобы он поговорил со мной еще.
— Ага. Тайнены с ребенком. Возни, конечно, много, но мы с Чарли будем все делать вместе. Передавать сэндвичи с огурцом, наливать херес и все прочее.
Он говорит вроде бы с сожалением, но мне чудится, что он улыбается.
— А что за ребенок?
Я уже вижу умненького веселого школьника, который полностью затмит меня в глазах Леона.
— Э-э, Франческа. Маленькая, толстая, помешанная на пони. Хорошо, что Чарли здесь, иначе пришлось бы и за ней приглядывать.
— Ясно.
Мне не удается скрыть огорчение.
— Не волнуйся, — отвечает Леон, — это ненадолго. Я позвоню тебе, лады?
Это ставит меня в тупик. Конечно, нельзя не дать Леону мой телефон, но мысль о том, что трубку может взять отец, не на шутку меня встревожила.
— Да ладно, встретимся как-нибудь, — говорю я. — Не проблема.
Итак, остается только ждать. Мне тревожно и нестерпимо скучно, я разрываюсь между желанием дождаться звонка Леона и столь же сильным порывом поехать на велосипеде к его дому в надежде «случайно» встретить. Друзей у меня нет, я не могу усидеть на месте, чтобы почитать, даже пластинки слушать не могу — от них тоска по Леону еще нестерпимее. На дворе чудесное лето, какое бывает только в книгах и воспоминаниях: жаркое, зелено-голубое, жужжат пчелы, шепчет листва, но я этого не замечаю — с таким же успехом мог бы лить дождь каждый день. Без Леона все не в радость. Я таюсь по углам, подворовываю в магазинах — просто от злости и безделья.
Через некоторое время отец что-то замечает. Из благих намерений он временно становится бдительным и высказывается по поводу моей апатичности и переменчивого настроения. Болезни роста — так он это называет и советует физические упражнения и свежий воздух.
Конечно же, я расту: в августе мне исполняется тринадцать, начинается бурное развитие. Худоба, правда, не исчезает, и кости такие же тонкие, но сент-освальдская форма становится тесной, особенно блейзер (придется вскоре раздобыть другой), а лодыжки торчат на два дюйма из-под брюк.
Проходит неделя, затем другая. Каникулы скользят мимо, уплывают сквозь пальцы, и ничего с этим не поделать. Может, Леон уехал?
Проезжая на новом велосипеде мимо его дома, я вижу открытую раздвижную дверь, ведущую во внутренний двор, в теплом воздухе слышу смех и голоса, но трудно понять, сколько их и звучит ли голос моего друга.
Интересно, что это за гости. Банкир, говорил Леон, а она — какой-то секретарь, важная шишка, как и мать Леона. Люди умственного труда, специалисты, которые едят сэндвичи с огурцом и пьют на веранде. Такими людьми Джон и Шарон Страз никогда не станут, сколько бы денег у них ни было. Такие люди и должны быть твоими родителями.
Эти мысли сводят меня с ума. Я представляю себе Тайненов (он в легкой льняной куртке, она в белом летнем платье), рядом стоит миссис Митчелл с кувшином «Пиммза» и подносом с высокими стаканами, Леон со своей сестрой Чарли сидят на траве. Все позолочены светом и чем-то таким, что впервые мелькнуло передо мной в «Сент-Освальде», в тот день, когда у меня хватило смелости перейти черту.
Черта… Она снова маячит передо мной, снова дразнит своей близостью. Я вижу ее почти наяву: золотая линия, отделяющая меня от всего, к чему стремится душа. Что еще мне нужно сделать? Может, последние три месяца прошли в стане врага, а я — волк-одиночка, который прибился к охотничьим собакам, чтобы тайком воровать их корм? Почему мне так одиноко? Почему Леон не позвонил?
Может, он чувствует разницу между нами и стыдится показаться в моем обществе? В это легко поверить, скрываясь в Привратницкой, не высовываясь из страха попасться кому-нибудь на глаза. Есть во мне что-то дешевое — запах, может быть, синтетический блеск, — и мой друг изменился. Пиритс недостаточно хорош, Леон раскусил его. Это сводит с ума, сил терпеть не осталось — надо узнать, в чем дело. И вот в воскресенье я тщательно одеваюсь и еду на велосипеде к дому Леона.
Это смелый шаг. Мне никогда не доводилось бывать у него — проехать мимо не в счет, — и слегка дрожащими руками я открываю калитку и шагаю но длинной подъездной дорожке. Это большой эдвардианский дом, с эркерами но обе стороны парадного входа, спереди и по бокам — газон, на заднем дворе — деревья, летний домик и сад, обнесенный стеной.
Наследное богатство, говаривал отец с завистью и презрением, но для меня это мир, о котором пишут в книгах, это «Ласточки и Амазонки»[40] и Великолепная Пятерка,[41] это пикник у моря и веселый кок, который нечет лепешки, и элегантная мать полулежит на диване, и отец с трубкой, который всегда прав, всегда благожелателен, но редко бывает дома. Мне еще нет тринадцати, но я себе кажусь безнадежно старым существом, будто мне отказали в детстве — но крайней мере, в таком детстве, которого я заслуживаю.
Я стучу, из глубины дома доносятся голоса. Мать Леона говорит что-то о миссис Тэтчер и профсоюзах, потом мужской голос:
