Леонид Зорин - Трезвенник
— Арина Семеновна.
— Ну, разумеется. Где же ей быть? Эпоха нашла ее и затребовала.
— Ох, и умна, — повторил отец.
— Да, этого у нее не отнимешь, — я громко зевнул.
Отец встревожился.
— Ты, верно, лег? Извини, пожалуйста. Надо было дождаться утра.
— Не страшно. Я тебя понимаю.
Вздыхая, я погасил ночник. И чем она его проняла? А впрочем, лишь расхожие мысли и, кстати, лишь расхожие фразы имеют влияние на умы. Поскольку наши умы — ленивы.
Дня через два она позвонила.
— Белан, это ты? Говорит Арина. Свела знакомство с твоим отцом.
— Я знаю. Он от тебя в восторге.
— Он — необыкновенно живой, мобильный, мыслящий человек.
— Что и говорить…
— Ну а ты? Не киснешь?
— Держу себя в рукавицах.
— Женился? (Я внутренне напружинился. Такие вопросы всегда — прелюдия.)
— Представь себе, еще не собрался.
— Не можешь меня забыть? (Начинается.)
— Естественно.
— Ой ли? (Опять это «ой ли»? Вот уж истинно — пронесла через жизнь.)
Вслух сказал:
— В этом нет ничего удивительного.
— Белан! А ведь надо бы повидаться. (Ну да. Только этого не хватало.)
Я спросил ее:
— Как твой контрабасист?
— Мы расстались. Я уходила к Курляндскому.
— В самом деле? Кто же это такой?
— Белан! Ты что — газет не читаешь? (Вот горе. Ну откуда мне знать?)
— Прости. А что про него написали?
Она призвала меня к порядку.
— Белан! Он — Курляндский. Он пишет сам.
— Ах, вот что. Действительно, я отличаюсь. Постой, а почему же ты — Веникова?
— А я ушла от Курляндского к Веникову.
— Черт побери. За тобой не угонишься.
— Еще бы! Ты это должен знать. (Внимание. Опасное место. Возможен лирический поворот.)
— А Веников тоже где-нибудь пишет?
— Он — архитектор. И — не последний.
— Опять я дал маху. И что ж он возводит?
Она вздохнула, потом сказала:
— Сейчас для него — не лучшее время. Всюду — такая неразбериха.
— Во всяком случае, ты довольна?
— Более-менее. Он, разумеется, хотел бы, чтоб я сидела дома.
— Еще чего! — я возмутился. — Стоило уходить от Курляндского!
Она озабоченно проговорила:
— Курляндский, в сущности, очень с ним схож. Тоже не мог понять — в наше время мыслящий деятельный человек не смеет остаться в стороне. Ты видишь, как помудрел народ? Как он социально отзывчив?
Я с чувством заверил ее, что вижу. Она сказала, что хочет встретиться. Я понял, что нужно скорее слинять из разгоряченной столицы. Не зря учил меня Мельхиоров: спрятаться — это цель, а не средство. Если б я мог ему позвонить, услышать его хрипловатый голос: «Здравствуй, сикамбр!» Но в нашей юдоли этого больше уже не будет. Бедняга! И двух недель он не пожил в своей автономной конуре, казавшейся ему царским чертогом. Всякий раз, когда я об этом думал, я чувствовал, как некто безжалостный, искусный мастер пыточных дел, проводит прямо по сердцу бритвой.
Августа я ждал с нетерпением. Я сильно устал. Душой, а не телом. Мне плохо удавалось укрыться от девяносто первого года, хотя я старался ему показать, что не хочу с ним иметь отношений. И все-таки он меня доставал. С первого дня своего воцарения год разговаривал на басах, и в этом угрожающем тоне слышалась сдавленная истерика. С первого дня сотрясалась почва. И вот она заходила в Вильнюсе, и вот уже вздыбилась в Баку. Сначала лилась армянская кровь, потом — азербайджанская кровь, а чем одна от другой отличалась, пусть населению объясняют авторы заказных откровений.
Бездарный конец семьи единой! Я вспомнил тропическую Асмик. Где она? Где ее юный Лятиф? Навряд ли я узнаю о нем, о его страстном друге Панахе и, уж тем более, — о Менашире.
Охотней всего я б уехал в Юрмалу, в которой когда-то увидел Ярмилу, но Латвия уже стала недружественной и, в сущности, закордонной страной. Поэтому — в один день с Горбачевым — я отправился на полуостров Крым. Но он — вместе с Раисой Максимовной — в Форос, а я в одиночку — в Мисхор.
Август не обманул ожиданий. Почти девятнадцать оранжевых дней истомы и неги, без всякой печати. История дала передышку. И вдруг за сутки она спрессовалась, ускорила свои обороты, и сразу же хрустнули на весь мир косточки трех московских мальчиков, попавших под ее колесо. Столица вошла в Мисхор, словно танк, и все стало шатким, почти что призрачным — и запах моря, и свет луны, бегущий золотистой полоской по смуглой черноморской волне, и крутолобая сибирячка, приехавшая в Крым из Инты с надеждой отмерзнуть и оттянуться.
В конце августа я вернулся в Москву. То было своеобразное время — знакомые люди не столько ходили, сколько порхали, даже парили. Лица приобрели выражение новой значительности — в ней ощущалась сопричастность к небывалым событиям, второму великому перелому. Даже в глазах, помутневших от старости, можно было легко прочесть пьяную юношескую восторженность. Отец меня обнял и сообщил, что может теперь умереть спокойно. Павел Антонович, уже не похожий на загнанного в угол оленя, выразил стойкую уверенность, что та седмица — начало эры истинно мыслящих людей. Розалия Карловна, всегда молчаливая, была непривычно оживлена и больше не выглядела жертвой, смирившейся со своею долей. Вера Антоновна резюмировала общее настроение родственников: похоже, что наконец страна находит настоящего лидера.
Я обнаружил немало просьб, записанных на автоответчике, чтоб я отозвался, когда приеду. Первые дни я только и делал, что накручивал телефонный диск. Было и следующее обращение, озвученное голосом Випера: «Прошу советского Пелама, сбежавшего на юг Белана, Чтоб сей достойный озорник, Мне позвонил в свободный миг».
Эти стихи мне не слишком понравились. Не ощущал я себя ни Пеламом, ни беглецом, ни озорником. И вообще это слово — «сбежавший» — звучало достаточно уничижительно. Поэт несомненно давал понять, что я намеренно удалился под сень кипарисов, пока он сам вышел на рандеву с Историей. Уже не в первый раз я почувствовал, что Саня не прочь меня уколоть.
Однако, когда я ему отзвонил, он был достаточно лаконичен. Выяснилось, что он припас действительно незаурядную новость: Борис Богушевич намерен вернуться. Об этом ему сообщила Рена. Кстати, она и просила Випера при случае меня известить.
Наш разговор во мне поселил самые смутные ощущения. Прежде всего, меня удивила его сдержанность — ни слова о том, как он провел боевые дни. Было не слишком приятно и то, что Рене понадобился посредник, могла бы и сама позвонить. Да и Борис меня огорошил. Он был одним из немногих людей, не затерявшихся в эмиграции. Напротив, стал заметной фигурой. А главное — из его выступлений следовало, что он распростился с неласковой родиной бесповоротно. И вот — пожалуйста! — что его ждет? Я вспоминал слова Мельхиорова: «Российской свободе не доверяй».
Эфир буквально бурлил и дымился — он был заряжен речами, исповедями, беседами, новостями, сенсациями. Частенько до меня доносился воркующий голос Марии Плющ, но он — я отмечал это с грустью — не вызывал ответной вибрации.
Вдосталь перекормившись словами, охотней всего я слушал музыку. Возможно, сегодня я бы поладил и с этой изменницей Сирануш. Теперь бы я не свалил в антракте из богомольной Консерватории. Тем более, был обещан Брамс. Я вспомнил вопрос Франсуазы Саган, ставший названием романа: «Любите ли вы Брамса?». О, да! С удовольствием послушал бы Брамса.
Впрочем, и музыка не избежала отчетливых гражданских мотивов. Ахматовский «Реквием» вдохновил композитора. Он был сыгран — и с немалым подъемом — оркестром Министерства внутренних дел.
Когда в мою звучную Нирвану ворвался телефонный звонок, я выругался — всегда не вовремя. Естественно, это была Арина. Она осведомилась с обидой: в порядке ли мой автоответчик? Я буркнул, что иногда он буксует, пасует перед мощной энергией. Этот уклончиво льстивый ответ был принят — Арина сообщила, что в августе она мне звонила. Здоров ли я? Да, более-менее. Она сказала:
— Я думала, что тебя встречу.
— Где это?
— У Белого дома.
— Ах, ты там была?
— Ты меня поражаешь. Где же мне быть?
— Извини, ради Бога. Глупый вопрос.
— И кого я там встретила?
— Контрабаса?
— Белан!
— Тогда — Курляндского.
— Ну что за шутки?!
— Ельцина?!
— Випера! Саню Випера! Можешь себе представить?
Я выразил свое восхищение:
— Замечательно. Место встречи — эффектное.
Арина прочувствованно объявила:
— Он очень созрел за это время.
— Что и говорить.
— Сильно вырос. Я очень обрадовалась ему.
— А он — я убежден — еще больше.
— Ой ли? Почему ты так думаешь?
— Мой ум аналитика мне подсказывает.
Арина была безмерно довольна. И одарила меня хохотком.
— Ну, ты от скромности не умрешь.
Я сказал:
